слёзы боли

♥️ёпрст вот это поворот называется Юри Кацуки зажали в туалете ♥️

     
      Сломленный. Раздавленный, словно цветок под чужими ногами. Он проиграл, опозорил себя, свою семью, свою страну. И в этом была виновата даже не внезапно начавшаяся из-за волнения течка. В этом был виноват он сам, только он сам! Потому что переволновался, потому что испугался, потому что решил, что не сможет победить.
      В мужском катании даже омегам не дозволено отступать по таким глупым причинам. Но он не сумел — оступился. Сначала один раз, потом второй, потом третий… К концу программы он уже твердо знал, что шансов на победу нет, не хотел даже продолжать бороться. Под ярким бледным светом прожекторов казалось, что он — шут, над которым принято насмехаться после окончания музыки. Это разочарование настолько захлестнуло его, что жидкие аплодисменты действительно показались насмешками. Злыми, брезгливыми, омерзительно липкими.

      Юри не помнил, как проскользнул мимо тренера, не помнил, как тут же убежал в раздевалку, чтобы скинуть ненавистный костюм, будто ставший тесным и слишком смешным. Право же, костюм шута! Руки дрожали, а перед глазами застыла пелена из-за слез. Позор — плакать после поражения, которое ты сам себе пророчил.
      Ноги ослабели, колени грозили подогнуться с каждым шагом, и Юри не знал точно, из-за поражения это или из-за течки. Подавители позволяли держать голову холодной и частично уничтожали не самые приятные симптомы, но кое-что все-таки оставалось. Это было препятствием для многих молодых фигуристов, но ведь иные выступали и с течкой. Об этом трезвонили все, кому не лень, ожидая грандиозных провалов, но большинство из них порой побивали личные рекорды.
      А Юри… Юри Кацуки провалился. Не доказывает ли это, что он слабый, неумелый, ничтожный? Стоит ли вообще тогда оставаться в спорте? Стоит ли и дальше подвергать себя и своих близких позору? В Японии много замечательных фигуристов…
      — Мама, — голос дрожал. Юри пытался скрыть слезы. — Прости… Я не справился…
      Проиграл! Оказался хуже всех! Это могло значить лишь то, что продолжать заниматься профессиональным спортом было глупо.
      — Юри? Юри, послушай, все в порядке…
      Гудок. Пауза. Гудок. Пауза.
      Омега сбросил звонок. Ему не нужна жалость, не нужно сочувствие. Он должен понять, что все кончено, должен понять, что пора уйти. Нельзя вновь слушать беспочвенную родительскую доброту, иначе он вновь решит, что сумеет завоевать хоть что-то, иначе вновь услышит эти утешительные аплодисменты, до безумия похожие на насмешки.
      Послышался гулкий хлопок двери. Юри запер кабинку изнутри и подобрал ноги, пытаясь заглушить рвущиеся наружу рыдания. Звук размеренных и уверенных шагов приближался, становился все громче, стуча набатом в ушах. Сердце забилось отчаянно и громко. Голова закружилась то ли от волнения, то ли от близости альфы. Юри не сомневался, что это альфа. Он твердо знал, кому принадлежат эти шаги, эта манера походки — изящная, но пугающая. Так ходят хищники, готовящиеся разорвать свою добычу. Так ходит лишь один знакомый Юри человек.
      Юри подавился воздухом и зажал рот руками. Он не должен показать своего присутствия. Однако, похоже, альфа давно догадался, кто еще помимо него находится в этом злополучном туалете. Душное помещение впитывает все запахи, даже подавляемые.
      — Юри, — до слез ласковый голос словно прикоснулся к волосам и огладил по голове. — Юри, открой мне дверь.
      Альфа остановился напротив, и омега видел его светлые и удивительно чистые кроссовки под дверью. Руки дрожали и не слушались, но Юри дотронулся до защелки и аккуратно, словно боясь спугнуть человека за дверью, повернул ее.       Дверь резко распахнулась, заставив омегу вздрогнуть и упасть на крышку унитаза. Сердце пропустило удар, а затем сорвалось на дикий галоп.
      — Ви… Виктор, — выдохнул Юри и опустил глаза.
      Губы задрожали, в горле вдруг пересохло. Вот он — кумир всей его жизни. Вот он — мировой чемпион, на которого ровняются многие фигуристы. Стоит сейчас перед ним и смотрит своим снисходительным взглядом. И этот снисходительный взгляд — пощечина.
      Юри зажмурился и спрятал лицо под челкой. Он не хочет видеть этот взгляд. Все вокруг только и делают, что жалеют. Он не выдержит, если даже Виктор Никифоров пожалеет его. Тогда он точно уйдет, точно не сможет продолжать!
      Несколько шагов навстречу, удивительно холодные руки на собственных горящих щеках. Какие же приятные у Виктора руки! Нежные, ласковые, мягкие и такие невероятно холодные! Юри всхлипнул. Из глаз вновь хлынули слезы, и омега почти ощущал, насколько они горячие по сравнению с кожей альфы.
      — Ну, хватит, малыш, — Виктор бережно закрыл дверь и наклонился ближе. — Хватит реветь. Это ведь не последние твои соревнования.
      Юри беззвучно приоткрыл губы. Виктор еще не знает. Не знает и не должен знать, что Кацуки Юри уходит, завершает свою бесплодную карьеру на этом поражении. Слезы не хотели останавливаться, и Юри было стыдно за эту свою слабость, за эту свою сентиментальность.
      Виктор бережно поднял заплаканное лицо и — Юри никак этого не ожидал — коснулся своими странно прохладными губами губ омеги. Тот задрожал и попытался отпрянуть, но альфа держал крепко. Нежный поцелуй, но так ярко в нем горела страсть! Сначала было страшно, потом — приятно. Юри уже не хотел прерывать этот миг, когда все негативные мысли исчезали, когда становилось неважным поражение, когда приятно тянуло внизу живота.
      Виктор потянул омегу на себя, и они вместе упали на пол. Теперь альфа просто прижимал сидящего на собственных коленях Кацуки к себе, не переставая целовать. Так горячо, так возбуждающе! Все это было неправильным: они ведь едва знакомы! И все равно отчего-то казалось, что это рано или поздно должно было произойти, словно судьба решила посмеяться и заставила именно Виктора прийти в этот несчастный туалет сейчас, словно сама заперла именно Юри в самой последней кабинке этого крохотного помещения.
      Виктор не разрывал поцелуй. Его пальцы скользили по телу омеги с удивительной легкостью и небрежностью, касались самых чувствительных мест. Когда холодные пальцы коснулись возбужденного естества Юри, в глазах помутилось. Его никто еще так не касался, никто еще так не ласкал. Даже в течку. Из горла вырвался задушенный стон одновременно ужаса и наслаждения.
      Омега беспрестанно шептал имя Виктора, а внутри все горело от нарастающего возбуждения. Виктор касался его везде, притягивая все ближе. Юри чувствовал, что альфа тоже возбужден. Это будоражило и пугало. Нельзя отдаваться эмоциям, нельзя вот так вот позволять делать с собой подобные вещи. Но стоит ли пытаться вырваться? Все это… это будет одновременно наказанием и утешением.
      Виктор засуетился, но Юри не следил за его руками. Достаточно было лишь того, что длинные холодные пальцы касались его возбужденной плоти. Перед глазами уже вставали звезды. Но потом Виктор убрал руку, переместив ее на бедра омеги. Тот испугался и задрожал весь, боясь даже открывать глаза.
      Внутри все вспыхнуло резкой болью, стремительно сменившейся на наслаждение. Виктор проник в него, заполняя собой тесного омегу, заставляя того биться в наслаждении и страхе. Юри не знал, что делать. Ему хотелось и дальше наслаждаться этими невероятными руками, этим невероятным мягким голосом с элементами совсем незнакомой речи, но в груди грохотала паника, ведь когда все закончится, проблем станет еще больше, а сердце получит новую порцию боли.
      Внутри все пульсировало и сжималось. Это было приятно, это будоражило, вынуждая продолжать, вынуждая тянуться к этим холодным рукам, к этим светлым мягким волосам и удивительно бледной коже. Виктор был прекрасен. И Юри жалел, что все происходит так, именно так. Наверное, он бы хотел познакомиться с этим человеком иначе.
      Стало горячо и больно. Собственное дыхание обжигало горло и легкие. Виктор разрывал его изнутри, но дарил странное удовлетворение, потому что даже боль причинять умел нежно и страстно. Юри вновь плакал, но уже не мог разобрать, из-за чего. Счастье? Восторг? Или же это отчаяние?

      Острая боль пронзила тело. Все внутри сжалось, и Юри почувствовал, как распирает его изнутри узел. Ничего не волновало. Ничего, кроме боли, граничащей с наслаждением. Юри прикрыл глаза и понял, что у него кружится голова. Холодные ладони коснулись щек, скатились по шее и ниже. Он слышал тяжелое дыхание Виктора, его восклицания на чужом языке.
      Он улыбался. Улыбался тупой ничего не выражающей улыбкой, потому что улыбаться должны даже проигравшие. Как это называется? Этикет? Сила духа? Что ж, Юри не был сильным. Сведенные брови и дергающиеся губы выдавали боль.
      — Эй! Ты слышишь меня? — звучал со всех сторон странно испуганный голос Виктора.
      Омега видел мелькающие испуганные глаза Виктора, видел белый потолок и красные стены кабинки. Внутри пульсировала боль, но головокружение мешало сосредоточиться на удивленном лице альфы.
      А потом альфа просто исчез, и Юри остался один. Вновь возвращалось осознание ситуации, вновь мир воспринимался таким же серым. Только сердце испуганно и затравленно стучало в груди, а он сидел на полу кабинки и чувствовал на своих ногах кровь. В голове стало пронзительно пусто.
      Вновь открылась кабинка. Тем, кто ее открыл, тоже был русский. Совсем молодой альфа, но тонкий, как настоящая омега. Юри снова всхлипнул, пытаясь сохранить ненужную улыбку на лице. Он сломался. Теперь — точно.
      Несколько мгновений тишины. Удивление, сменяющееся ужасом и гневом. Плисецкий был в ярости. На его светлом лице с яркими запоминающимися чертами отпечаталось странное нечитаемое выражение.
      — Идиот! — воскликнул он громко. Голос разнесся по всему туалету, будто сохраняясь в стенах. — Черт!..
      Плисецкий одним рывком поднял омегу на ноги, тут же прижимая к себе, чтобы не уронить. А Юри даже стоять не мог. Тело пронзала острая боль, но она скорее просто парализовала, нежели вызывала желание закричать. Вновь вернулось головокружение. Омега обессиленно оперся на подставившего плечо альфу. Наверное, Юри был ему благодарен. Благодарен за эту помощь. За то, что этот человек умыл его холодной водой, за то, что привел в чувства пощечиной, уже настоящей, за то, что скрыл все следы этого странного преступления и за то, что ни о чем не спрашивал.