- Ты не остановишься, да?
- Нет, не остановлюсь.
***
Аято устало смотрит на эти угольно-черные пряди и оправу круглых очков. Так странно. В последний раз, когда у Канеки был такой цвет волос, он был размазней, валяющейся у них под ногами, а теперь это настоящая угроза всему древу Аогири, да и не только, если уж на то пошло. Интересно другое — это они его таким сделали. Они его создали. Он же и станет их концом. Какая ирония. Киришима смеется, не размыкая губ. Все так закрутилось, так перемешалось, потеряло четкость. Аогири, СCG, V. Кто свои? Кто чужие? Где прячется гамельнский дудочник? Так много неразрешенных вопросов, но сейчас, сидя на широком подоконнике перед сине-серой панорамой Токио, Киришима действительно думает, что все это неважно. Не здесь. Не сейчас, когда за окном разлилась чернильная ночь, а небо одиноко-безлунное. За окном темно и холодно. От совершенно обычной настольной лампы на столе Канеки слишком много света. Он расползается по комнате, подмешивая охристые оттенки во все предметы пространства, создавая атмосферу уюта, дома. Вот только в комнате все равно холодно. Они ведь никогда не обсуждали ни CCG, ни Аогири, ни что-либо еще, связанное с голубями и гулями. Странно — быть настолько близкими, но скрывать большую часть своей жизни, хотя в этом было что-то потрясающе парадоксальное. Они так искусно игнорируют тот факт, что, по сути, являются врагами, что хотелось аплодировать себе стоя. Снова и снова. Но когда чужие руки узлами замыкались на животе, притягивая ближе, а слова казались интимней, чем секс, Киришима, откидывая голову на чужое плечо, невольно задавался вопросом: а что будет с ними вне стен этой квартиры? Что будет, когда на его стороне будет кроличья маска и ранг гуля SS-класса, а на стороне Канеки звание следователя по гулям и кандидата в особый класс? Что будет с ними тогда? Эта неопределенность, нестабильность и еще много чего "не" — являются лейтмотивом их отношений, определяющим их амбивалентную направленность, потому что нельзя подпустить слишком близко, но и на расстоянии держать тоже нельзя, не получается. Это что-то с привкусом расстройства. Привкусом невроза. А Канеки спокойно продолжает что-то писать в своих бумажках с выбитой эмблемой CCG. Тихий шелест страниц, скрежет ручки и холодный лимонный свет от лампы. У Канеки прямая осанка и широкий разворот плеч. Киришима знает, под плотной тканью униформы СCG спрятаны камень мышц и гладкость кожи. У Аято пальцы покалывает от желания раскидать к чертям все эти гребанные бумажки, усесться этому идиоту на колени и ладонями развернуть его голову к себе, заставляя смотреть на себя, чтобы эти серые глаза спиралями замкнулись на нем. Прямо сейчас, повернись и смотри на меня. Повернись и смотри. Повернись! Этот придурок продолжает писать, делая вид, будто не слышал этой мысленной суггестии! Словно все эти невербальные посылы не достигли его рецепторов! Как если бы Аято тут не было. Аято раздраженно фыркает, отворачивая голову обратно к окну. Он не попросит. Ни за что. Киришима будет сидеть тут, на этом дурацком подоконнике, на котором уже протерлась краска из-за его частых визитов, и делать вид, будто никого, кроме него, Аято, в этой комнате нет. Хочет сдохнуть? Да пожалуйста! Киришима не будет мешать этому идиоту. Кому он нужен? Никому. Киришима приглушенно чертыхается и невидящим взглядом смотрит куда-то за прямоугольные зубья-дома города. Потому что Канеки придурок, который упивается своими страданиями, своей болью. Ему нравится ощущать себя жертвой. Нравится! Иногда Киришиме кажется, что у Канеки к боли особое отношение. Не такое, как у всех: он видит в ней не наказание, а спасение. Свое искупление. И Аято не знает, как убедить этого идиота в том, что самоубийство, вообще-то, не самый лучший способ решения проблем. Точнее, это совсем не способ. И уж тем более не лучший.
