Крейцерова соната. Л.Н. Толстой

28.

- И удивительное дело! Опять, когда я вышел из комнаты и пошел по привычным комнатам, опять во мне явилась надежда, что ничего не было, но запах этой докторской гадости - йодоформ, карболка - поразил меня. Нет, все было. Проходя по коридору мимо детской, я увидал Лизоньку. Она смотрела на меня испуганными глазами. Мне показалось даже, что тут были все пятеро детей, и все смотрели на меня. Я подошел к двери, и горничная изнутри отворила мне и вышла. Первое, что бросилось мне в глаза, было ее светло-серое платье на стуле, все черное от крови. На нашей двуспальной постели, на моей даже постели - к ней был легче подход - лежала она с поднятыми коленями. Она лежала очень отлого на одних подушках в расстегнутой кофте. На месте раны было что-то наложено. В комнате был тяжелый запах йодоформа. Прежде и больше всего поразило меня ее распухшее и синеющее по отекам лицо, часть носа и под глазом. Это было последствие удара моего локтем, когда она хотела удерживать меня. Красоты не было никакой, а что-то гадкое показалось мне в ней. Я остановился у порога.
- Подойди, подойди к ней, - говорила мне сестра.
«Да, верно, она хочет покаяться», - подумал я. «Простить? Да, она умирает и можно простить ее», - думал я, стараясь быть великодушным. Я подошел вплоть. Она с трудом подняла на меня глаза, из которых один был подбитый, и с трудом, с запинками проговорила:
- Добился своего, убил... - И в лице ее, сквозь физические страдания и даже близость смерти, выразилась та же старая, знакомая мне холодная животная ненависть. - Детей... я все-таки тебе... не отдам... Она (ее сестра) возьмет...
О том же, что было главным для меня, о свой вине, измене, она как бы считала нестоящим упоминать.
- Да, полюбуйся на то, что ты сделал, - сказала она, глядя в дверь, и всхлипнула. В двери стояла сестра с детьми. - Да, вот что ты сделал.
Я взглянул на детей, на ее с подтеками разбитое лицо и в первый раз забыл себя, свои права, свою гордость, в первый раз увидал в ней человека. И так ничтожно мне показалось все то, что оскорбляло меня, - вся моя ревность, и так значительно то, что я сделал, что я хотел припасть лицом к ее руке и сказать: «Прости!» - но не смел.
Она молчала, закрыв глаза, очевидно не в силах говорить дальше. Потом изуродованное лицо ее задрожало и сморщилось. Она слабо оттолкнула меня.
- Зачем все это было? Зачем?
- Прости меня, - сказал я.
- Прости? Все это вздор!.. Только бы не умереть!.. - вскрикнула она, приподнялась, и лихорадочно блестящие глаза ее устремились на меня. - Да, ты добился своего!.. Ненавижу!.. Ай! Ах! - очевидно, в бреду, пугаясь чего-то, закричала она. - Ну, убивай, убивай, я не боюсь... Только всех, всех, и его. Ушел, ушел!
Бред продолжался все время. Она не узнавала никого. В тот же день, к полдню, она померла. Меня прежде этого, в восемь часов, отвели в часть и оттуда в тюрьму. И там, просидев одиннадцать месяцев, дожидаясь суда, я обдумал себя и свое прошедшее и понял его. Начал понимать я на третий день. На третий день меня водили туда...
Он что-то хотел сказать и, не в силах будучи удержать рыдания, остановился. Собравшись с силами, он продолжал:
- Я начал понимать только тогда, когда увидал ее в гробу... - Он всхлипнул, но тотчас же торопливо продолжал: - Только тогда, когда я увидел ее мертвое лицо, я понял все, что я сделал. Я понял, что я, я убил ее, что от меня сделалось то, что она была живая, движущаяся, теплая, а теперь стала неподвижная, восковая, холодная и что поправить этого никогда, нигде, ничем нельзя. Тот, кто не пережил этого, тот не может понять... У! у! у... - вскрикнул он несколько раз и затих.
Мы долго сидели молча. Он всхлипывал и трясся молча передо мной.
- Ну, простите...
Он отвернулся от меня и прилег на лавке, закрывшись пледом. На той станции, где мне надо было выходить, - это было в восемь часов утра - я подошел к нему, чтобы проститься. Спал ли он, или притворялся, но он не шевелился. Я тронул его рукой. Он открылся, и видно было, что он не спал.
- Прощайте, - сказал я, подавая ему руку.
Он подал мне руку и чуть улыбнулся, но так жалобно, что мне захотелось плакать.
- Да, простите, - повторил он то же слово, которым закончил и весь рассказ.