Мой Петербург

В города, когда бушуют снегопады

На улице достаточно солнечно, яркий свет конечно иногда вызывает темные точки в глазах , но только от того, что на улице безумно тепло, недавние лужи темно-коричневого цвета уже успели высохнуть и остались лишь небольшие ямки, там где раньше были скопления грязной воды. Помимо яркого света, глазам мешает прядь золотистых волос, которая так и наровит упасть на бледное лицо Михаила Юрьевича, но тот делая вид будто не обращает на нее внимания, продолжает идти вперед, лишь изредка оглядывая своего спутника боковым зрением . Юноша с кудрявыми волосами чуть ниже плеч шёл неподалёку и держал руки у себя на груди, стараясь согреть замерзшее и изнеможённое тело, по которому проходились всё новые и новые удары очередных голодных смертей. «замерзая, люди близких хоронили» Сказал бы один небезызвестный поэт, если бы оказался в подобной ситуации, но сейчас в ней не поэт. Даже не человек. Лишь воплощение, чувствующее жгучую боль в области ребер, которые будто током прошибало от боли каждой секундой. Романов. Нет, уже не Романов. Невский. Революция коснулась его в первую очередь и даже прежнего имени ему не оставила. Саша не собирался ни выказывать своего голода, который не мог удалить вторую неделю, ни показывать того, что сейчас уже готов согнуться и сесть на землю, чтобы выспаться, да или просто не просыпаться. Спать не давали новые звуки стрельбы и падающих в снег от голода тел за окном, еще большое пугали люди, набрасывающиеся на бездыханные тела, дабы утолить чувство голода Письмо. Почта. Дорога жизни. Взрыв. Письмо не нашло своего адресата. Александр поднял взгляд глаз, блестевший своей серой пустотой. Казалось, если задержишься на них чуть дольше, замёрзнешь, утонешь в мучительно тягучих водах снежной пустыни и уже никогда не сможешь вырваться. А сам молодой на вид человек блестел лишь усталостью, если так можно сказать, утопленный собственной трагедией каждой клеткой тела чувствовал что произходит . Мелкая дрожь разносилась по телу несильно заставляя его вздыматься и мелко опускаться. Солнце уже давно зашло за облака. Миши рядом не было, не было никого. Ничего. Пустое поле. Вырвавшись из очередного ночного кошмара Александр оглядел место, где он лежал. Маленькая комнатка, штукатурка опала на спальное место, которым являлся голый и избитый жизнью матрац , неба было дымово-серым, ни лучика солнца. Они даже не имели шанса пробиться наружу, а Невский монотонно зачёркивает новую клетку на клочке бумаги, прокрытом каплями его крови и солёными пятнами его слёз в ожидании окончания. Радио гремело так, что нельзя было разобрать собственных шагов по скрипучему полу. На столе лежали листы бумаги от руки исписанные мелким тонким почерком, единственное, что украшало эту комнату. Имя «Михаил Московский» на одном из открытых конвертов и обёртка от шоколада на столе. В фольге оставалось еще много, съедено было лишь пару долек, но всё же, страх того, что это последний подарок Михаила переполнял и радовал одновременно «но блокаду черных месяцев прорвали и врага отбросили назад, был салют, его снаряды возвещали. Выжил! Выстоял! Не сдался Ленинград!» И правда, на улицу выходили ленинградцы, шатаясь от усталости, а запоздалый Александр лишь отрывками распознал речь диктора по радио «блокада была прорвана!» Слова двоились в голове, казалось, что сейчас опять начнут читать новый ободрительный стих, или речь. Слова едко засели в голове. Это правда. Это происходит в самом деле. «от усталости шатались ленинградцы, шли на улицу и слышалось «ура» и сквозь слезы начинали обниматься» А у Саши не было слёз, просто не было, была лишь неимоверная усталость и широкая, искренняя, но настолько долгожданная улыбка на лице. Было понятно, что предстоит еще очень и очень многое, но взгляд голобо-карих глаз, направленный на него, заставлял забыть абсолютно обо всём, податься вперед, упасть в объятия, настолько долгожданные, крепкие, теплые. Московский старался разделить радость Александра. Война еще не окончена. Он просто не мог расслабиться, хоть и старался забыться в объятьях любимого, которого на два с половиной года пришлось стереть из памяти, стараясь спасти и себя, и его от мучительного, колющего чувства в груди , навевающего грусть и тоску. Но сейчас в его голове лишь одно. Одно имя и больше ничего. Для Александра лишь эхом повторяются слова Михаила, засевшие в черепной коробке. «Шура, Сашенька, родной. Живой» Только в таком порядке и с характерной для Михаила усталой сухостью в голосе. Руки на спине Невского наконец сомкнулись и Михаилу удалось обхватить его тело, стараясь не задевать костей, торчащих из-под кожи. Сейчас меньше всего хотелось слушать посторонние возгласы, сознание уходило от Александра с каждой секундой, а руки, изнеможденные голодом ослабело падали с плеча Михаила, вместе с самим Невским «беспощадная фашистская осада продолжалась девятьсот голодных дней»