Фетишизт

Ополчение

Хоспиталь для Аврелия стал новым Недокунево, которым вдруг разродилось его тусклое, иррациональное сознание. Очень скоро он стал думать, что все так и должно быть, и хоспиталь— лишь пристроечка к его флигельку, в котором он отдыхает по выданному Петро отпуску, что сам Петро уехал по делам в город, а Ханса нет и никогда не было. Думая так, Аврелий иной раз блаженно глядел на белесое, медленно прогревающееся солнце на небе и широко улыбался, потирая ногу. Ее все еще перевязывали, хотя она уже не болела и была здорова. Доктора качали головами и, соглашаясь с фантазией Аврелия, продолжали полечивать не столько ногу, сколько его головную боль, чему сам Аврелий был втайне благодарен. В конце концов он поверил в эту жизнь, совсем одичал и стал для докторов предметом кислых насмешек. О Петро и маленьком немчуке с ним никто не говорил.

Любимым местом для Аврелия стала беседка на заднем дворе. Сидя в ней, он смотрел то на гуляющих по дорожкам хромых солдат, то на лес, еще укрытый снегом, и мычал как паленый саксофон какие-то махровые университетские песни. Аврелий пристрастился к мыслям о молодости и товарищах по университету, которые обмазывали ушной серой страницы его учебников за то, что Франк Титов был пидором.

«М-м, как трахнули царя по западному флангу, м-м, побежали на переговоры, м-м, какое несча-а-стье»—этот куплет один дрыщавый граф пел, хватаясь за зад и выкатывая рыбьи глаза, и все смеялись; фразу: «Боже, храни империю»—подхватывали хором; а до последней Аврелий никогда не дослушивал, потому что его замечали и с гиканьем прогоняли. Посмеиваясь в кулак, он вспоминал каждого. Разумеется, над ним издевались по-доброму. Это было в порядке вещей, по заведенному обычаю: он играет роль понукаемого, они—тех, кто понукает. Кроме того, в воскресные дни его даже приглашали на прогулки в город, которые всегда были маленькой хорошей традицией.

Он знал и графов, и князей в лицо, вот только всех их сейчас повыдавливали, словно прыщи, либералы. Титовых, как и Гогмана, уберегла только прежняя верность республике, которая, в общем-то, ни тех ни других уже не интересовала по существу, но при случае хорошо прикрывала задницу.

Будь воля Аврелия, он бы и монархистов, и республиканцев затолкал в гузно подальше.

В этот раз Аврелий задержался в беседке дольше обычного. Он думал, что его позовут на обед, но его не позвали. По заднему двору никто не гулял. Аврелий мурлыкал под нос «патриотическую». Последнее время в хоспитале было неспокойно, по коридорам бродили костистые подозрения, но Аврелий всего этого не знал и не видел. «М-м, расстреляют нас по воле батюшки, м-м, а мы и слова не скажем, м-м, ой, мамочки, не скажем, м-м-м». Сладко-сладко шелестит ветер вокруг беседки, а где-то возле хоспиталя происходит легкая сумятица, но Аврелий и этого не видит тоже. Лучше петь давно забытые песни, чем смотреть, как люди упиваются жизнью. Прямо под носом у Аврелия, в кустах за беседкой, показалась черная вихрастая голова, которая тут же исчезла, как огонек на болоте. Слова встали поперек горла.