Избавившись от масок

Весна и в Париже, и в сердце.

  Впалые, пустые когда-то, наверное, зелёные, отдающие золотым блеском, глаза устремлены в одну точку на белом кафеле пола, а под ними темные круги. Парень совсем исхудал — кожа да кости, щеки впали, пшеничные волосы беспорядочно торчат в разные стороны. Вот он встаёт со своего повседневного места прибывания — деревянного стула в одной из немногочисленных серых комнат, и выходит на мощеную бесформенным белым камнем дорогу, со всех сторон окружённую бежевыми и кремовыми невысокими домишками с цветной, покрытой шифером крышей. Вслед за ним вышла высокая женщина лет тридцати:
— Куда ты? Адриан, отец запретил тебе выходить из дома! — прокричала она, но парень не обернулся, а ещё быстрее зашагал по неровной дороге, где по бокам мелькали цветочные горшки. «Прямо как у неё» — подумал он, глядя в синие жизнерадостные глаза девчушки — соседки Агрестов. — «Нет. Не её…» — до крови прикусил губу. Из глаз Кота, который всегда все чувства и эмоции держал в себе, парня, который был непростительно богат, но никогда не позволял себе такой роскоши, как слёзы, из глаз Адриана Агреста одна за одной потекли горячие солёные капли слёз.
      Вот уже месяц он торчит в этой дыре. Уже месяц он ежедневно глядит на, вроде бы разные, затянутые то ярко-зеленым плющом, то полностью усаженные разношерстными цветами, но все-таки одинаковые, домишки Домма. По соседству с достаточно большим особняком Агрестов живёт довольно приветливая семья, состоящая из четырёх человек: матери — женщины лет сорока с маленькими карими глазами, которые она вечно щурит от солнца, отца — безработного мужчины с постоянной щетиной двухнедельной давности, и двух ребятишек: мальчику всего четыре, а девочка — погодка Адриана. Так вот, каждый вечер, когда палящее солнце заходит за горизонт, младший Агрест впервые за день выходит из своей «крепости», и, проходя через местный рынок, где торгуют пожилые люди товарами собственного производства, где и без того узкая дорога заставлена передвижными прилавками с огромным количеством овощей и фруктов, Адриан видит Ивонн, совершающую поход по «магазинам» вместе с младшим братом по имени Гвенаэль. Сама Ивонн невысокая, но стройная, со светлыми кудрявыми волосами, которые она по своему обычаю прячет под шифоновый белый платок, и голубыми глазами — такими же большими, что и у Маринетт. Потому каждый раз, глядя на девушку, что Натали шутливо зовет «Матерью Терезой» — очень уж она добрая, Адриан непроизвольно вспоминает васильковые глазки Дюпэн-чэн, прямо-таки сверкающие счастьем, когда парень целовал её в нос, щеки и лоб. «Как же это было давно…» — шепчет он, а Ивонн улыбается — глупая! И улыбка её напоминает! И ямочки на розовых щеках! И бровки, что Маринетт морщила, когда притворно злилась! Все! Она так на неё похожа, но не такая родная, не такая тёплая и нежная. Адриан смотрит в глаза Ивонн, но не чувствует ничего, кроме колкой боли где-то в груди. Ему не хочется обнять, прижать к себе эту девушку. Нет. Ему до дрожи в коленях, до помутнения рассудка хочется вернуться в Париж, к его маленькой, любимой Принцессе. «Ты мне нравишься, Адриан!» — говорит Ивонн и прижимается к спине парня, охватывая плотный торс руками. А Агрест мучается, пытается успокоить непослушное сердце, которое все рвётся, рвётся к черноволосой девушке с глазами васильков. «Прости. У меня уже есть любимая…» — отвечает парень, а после проклинает себя самого: «Идиот!» — думает он. — «Отпусти её! Не мучай!» — а сердце вторит — «Я люблю!». И снова он идёт в ту пустую безжизненную комнату, где будет представлять её лицо, её улыбку, где, хотя бы мысленно, он будет рядом с ней.
***