13

1.1K 9 0
                                    

На  сизом  катке  (там,  где  летом площадка для тенниса),
слегка припудренном сухим снежком, опасливо резвились горожане,
и в  ту  минуту,  как  мимо,  по  тротуару,  проходили  Лужины,
совершавшие  утреннюю  прогулку,  самый бойкий из конькобежцев,
молодец в свитере, изящно  раскатился  голландским  шагом  и  с
размаху  сел  на  лед.  Дальше,  в небольшом сквере, трехлетний
ребенок, весь  в  красном,  шатко  ступая  шерстяными  ножками,
поплелся  к  тумбе,  беспалой  ладошкой  загреб  снег, лежавший
аппетитной горкой, и поднес  его  ко  рту,  за  что  сразу  был
схвачен  сзади  и  огрет.  "Ах  ты, бедненький",-- оглянувшись,
сказала Лужина. По убеленной мостовой проехал автобус,  оставив
за  собой  две  толстых, черных полосы. Из магазина говорящих и
играющих аппаратов раздалась зябкая музыка,  и  кто-то  прикрыл
дверь,  чтобы музыка не простудилась. Такса в заплатанном синем
пальтишке, с низко болтающимися ушами  остановилась,  обнюхивая
снег,  и  Лужина  успела  ее  погладить. Что-то легкое, острое,
белесое било  в  лицо,  и,  если  посмотреть  на  пустое  небо,
светленькие  точка  плясали  в  глазах. Лужина поскользнулась и
укоризненны взглянула на свои  серьге  ботики.  Около  русского
гастрономического  магазина встретили знакомых, чету Алферовых.
"Холодина какая",--  воскликнул  Алферов,  тряся  желтой  своей
бородкой.  "Не  целуйте,  перчатка грязная",-- сказала Лужина и
спросила у Алферовой, с улыбкой глядя на ее прелестное,  всегда
оживленное  лицо, почему она никогда не зайдет. "А вы полнеете,
сударь",-- буркнул Алферов, игриво косясь на  лужинский  живот,
преувеличенный ватным пальто. Лужин умоляюще посмотрел на жену.
"Так  что,  милости просим",-- закивала она. "Постой, Машенька,
телефон ты их знаешь?  --  спросил  Алферов.--  Знаешь?  Ладно.
Ну-с,  пока,--  как  говорят по-советски, Нижайший поклон вашей
матушке".
     "Он какой-то несчастненький,-- сказала Лужина,  взяв  мужа
под руку и меняя шаг, чтобы идти с ним в ногу.-- Но Машенька...
Какая  душенька,  какие  глаза...  Не  идите  так  скоро, милый
Лужин,-- скользко".
     Снег сеять перестал, небо в одном месте бледно посветлело,
и там проплыл плоский, бескровный солнечный диск. "А знаете, мы
сегодня  пойдем  так,  направо,--  предложила   Лужина.--   Мы,
кажется,  еще  там  не проходили". "Апельсины",-- сказал Лужин,
указывая тростью на лоток. "Хотите купить?--  спросила  жена.--
Смотрите,  мелом  на доске: сладкие, как сахар". "Апельсины",--
повторил со вкусом Лужин и вспомнил  при  этом,  как  его  отец
утверждал,  что,  когда  произносишь  "лимон", делаешь поневоле
длинное лицо, а когда говоришь "апельсин",-- широко улыбаешься.
Торговка  ловко  расправила  отверстие  бумажного   мешочка   и
насовала  в него холодных, щербато-красных шаров. Лужин на ходу
стал чистить апельсин, морщась  в  предвидении  того,  что  сок
брызнет  в  глаза.  Корки  он  положил  в  карман,  так как они
выглядели бы слишком  ярко  на  снегу,  да  и,  пожалуй,  можно
сделать   из   них  варенье.  "Вкусно?."--  спросила  жена.  Он
просмаковал последнюю дольку и с довольной  улыбкой  взял  было
жену  опять  под руку, но вдруг остановился, озираясь. Подумав,
он пошел обратно к углу и посмотрел на  название  улицы.  Потом
быстро  догнал  жену  и ткнул тростью по направлению ближайшего
дома, обыкновенного серо-каменного дома, отделенного  от  улицы
небольшим  палисадником  за  чугунной решеткой. "Тут мой папаша
обитал,-- сказал Лужин,--  Тридцать  пять  А".  "Тридцать  пять
А",--  повторила  за  ним  жена,  не зная, что сказать, и глядя
вверх, на окна. Лужин тронулся, срезая тростью снег с  решетки.
Немного  дальше  он  замер перед писчебумажным магазином, где в
окне бюст воскового мужчины с двумя  лицами,  одним  печальным,
другим  радостным,  поочередно  отпахивал  то  слева, то справа
пиджак: самопишущее перо, воткнутое в  левый  карманчик  белого
жилета,  окропило  белизну  чернилами,  справа  же  было  перо,
которое  не  течет  никогда.  Лужину  двуликий  мужчина   очень
понравился,  и  он даже подумал, не купить ли его. "Послушайте,
Лужин,-- сказала жена, когда он насытился витриной,--  Я  давно
хотела  вас спросить,-- ведь после смерти вашего отца остались,
должно быть, какие-нибудь  вещи.  Где  все  это?"  Лужин  пожал
плечами.  "Был  такой  Хрущенко",--  пробормотал он погодя. "Не
понимаю",-- вопросительно сказала жена. "В Париж мне написал,--
нехотя пояснил Лужин,-- что вот, смерть и похороны и все такое,
и что у него сохраняются  вещи,  оставшиеся  после  покойника".
"Ах,  Лужин,--  вздохнула  жена.--  Что  вы  делаете  с русским
языком". Она подумала и добавила: "Мне-то все равно, мне только
казалось, что вам было бы приятно иметь  эти  вещи,--  ну,  как
память".  Лужин  промолчал.  Она представила себе эти никому не
нужные вещи,-- быть может, писательское  перо  старика  Лужина,
какие-нибудь  бумаги,  фотографии,--  и  ей  стало грустно, она
мысленно упрекнула мужа в жестокосердии, "Но одно нужно сделать
непременно,-- сказала она решительно.-- Мы  должны  поехать  на
кладбище,  посмотреть  на  могилу, посмотреть, не запущено ли".
"Холодно и далеко",-- сказал Лужин. "Мы это сделаем на  днях,--
решила   она.--   Погода   должна   перемениться.   Пожалуйста,
осторожно,-- автомобиль".
     Погода  ухудшилась,  и  Лужин,  помня  унылый  пустырь   и
кладбищенский ветер, просил отложить поездку до будущей недели.
Мороз,  кстати  сказать,  был  необыкновенный.  Закрылся каток,
которому вообще не  везло:  в  прошлую  зиму  все  оттепель  да
оттепель,  и  лужа вместо льда, а в нынешнем такой холод, что и
школьникам не до коньков. В парках, на снегу, лежали маленькие,
крутогрудые птицы с поднятыми  лапками.  Безвольная  ртуть  под
влиянием  среды  падала  все  ниже.  И  даже полярные медведи в
Зоологическом   саду   поеживались,   находя,   что    дирекция
переборщила.
     Квартира  Лужиных  оказалась  одной  из  тех благополучных
квартир с героическим  центральным  отоплением,  в  которых  не
приходилось сидеть в шубах и пледах. Родители жены, обезумев от
холода, чрезвычайно охотно приходили к центральному отоплению в
гости.  Лужин,  в  старом пиджаке, спасенном от гибели, сидел у
письменного стола и старательно срисовывал белый куб,  стоявший
перед  ним.  Тесть  ходил  по  кабинету  и рассказывал длинные,
совершенно приличные  анекдоты  или  читал  на  диване  газету,
изредка  набирая  воздух и откашливаясь. Теща и жена оставались
за чайным столом, и из кабинета,  через  темную  гостиную,  был
виден  яркий, желтый абажур в столовой, освещенный профиль жены
на  буром  фоне  буфета,  ее  голые   руки,   которые,   далеко
облокотившись на скатерть, она загнула к одному плечу, скрестив
пальцы, или вдруг плавно вытягивала руку и трогала какой-нибудь
блестящий  предмет  на  скатерти.  Лужин  отставлял куб и, взяв
чистый лист  бумаги,  приготовив  жестяной  ящик  с  пуговицами
акварельной  краски,  спешил  зарисовать эту даль, но, покамест
тщательно, при помощи линейки, он выводил линии перспективы,  в
глубине   что-то   менялось,  жена  исчезала  из  яркой  проймы
столовой, свет потухал и зажигался поближе, в гостиной,  и  уже
никакой  перспективы  не было. До красок вообще доходило редко,
да и, по правде сказать, Лужин предпочитал карандаш. От сырости
акварели неприятно коробилась бумага, мокрые краски  сливались;
порой   нельзя  было  отвязаться  от  какой-нибудь  чрезвычайно
живучей берлинской лазури,-- наберешь ее только на самый кончик
кисточки,  а   она   уже   расползается   по   эмали,   пожирая
приготовленный  тон,  и  вода  в стаканчике ядовито-синяя. Были
плотные трубочки с китайской тушью  и  белилами,  но  неизменно
терялись  колпачки,  подсыхало горлышко, и при нажатии трубочка
лопалась снизу,  и  оттуда  вылезал,  виясь,  толстый  червячок
краски.  Бесплодная  выходила пачкотня, и самые простые вещи --
ваза с цветами или закат, скопированный из проспекта Ривьеры,--
получались пятнистые, болезненные, ужасные.  Рисовать  же  было
приятно.  Он  нарисовал  тещу,  и  она  обиделась;  нарисовал в
профиль жену, и она сказала, что, если  она  такая,  то  нечего
было   на   ней  жениться;  зато  очень  хорошо  вышел  высокий
крахмальный  воротник  тестя.  С  удовольствием   Лужин   чинил
карандаш,  мерил  что-то,  прищурив  глаз  и  подняв карандаш с
прижатым к нему большим пальцем, и осторожно двигал  по  бумаге
резинкой,  придерживая лист ладонью, так как по опыту знал, что
иначе лист с треском даст складку. И очень деликатно он  сдувал
атомы  резины,  боясь  прикосновением  руки загрязнить рисунок.
Больше всего он любил то, с чего начал, по совету жены,  то,  к
чему  постоянно возвращался,-- белые кубы, пирамиды, цилиндры и
кусок гипсового орнамента, напоминавший ему  урок  рисования  в
школе,--   единственный  приемлемый  урок.  Успокоительны  были
тонкие линии, которые он по  сто  раз  перечерчивал,  добиваясь
предельной  тонкости,  точности, чистоты. И замечательно хорошо
было тушевать, нежно и ровно,  не  слишком  нажимая,  правильно
ложащимися штрихами.
     "Готово",--  сказал  он,  отстраняя  от себя лист и сквозь
ресницы глядя на дорисованный куб. Тесть надел пенсне  и  долго
смотрел,  кивая головой. Из гостиной пришли теща и жена и стали
смотреть тоже. "Он даже маленькую тень  отбрасывает,--  сказала
жена.--   Очень,   очень   симпатичный  куб".  "Здорово,  прямо
футуристика",--  проговорила  теща.   Лужин,   улыбаясь   одаой
стороной  рта,  взял  рисунок  и  оглядел стены кабинета. Около
двери  уже  висело  одно  его  произведение:  поезд  на  мосту,
перекинутом через пропасть. В гостиной тоже было кое-что: череп
на  телефонной книжке. В столовой бнли очень круглые апельсины,
которые все почему-то принимали за томаты.  А  спальню  украшал
углем  сделанный  барельеф и конфиденциальный разговор конуса с
пирамидой. Он ушел из кабинета, блуждая по  стенам  глазами,  и
жена  сказала  со  вздохом:  "Интересно,  куда  милый Лужин это
повесит".
     "Меня еще  не  сочли  нужным  уведомить",--  начала  мать,
указывая  подборэдком  на груду пестрых проспектов, лежавших на
столе. "А я сама не  знаю,--  сказала  Лужина.--  Очень  трудно
решить,  всюду  красиво. Я думаю, мы сперва поедем в Ниццу". "Я
бы посоветовал Итальянские  озера",--  заговорил  отец,  сложив
газету  и  сняв  пенсне,  и  стал  рассказывать,  как эти озера
прекрасны.  "Я  боюсь,  ему   немного   надоели   разговоры   о
путешествии,--  сказала  Лужина.--  Мы  в  один прекрасный день
просто сядем в поезд и покатим". "Не раньше апреля,--  умоляюще
протянула мать.-- Ты же мне обещала..."
     Лужин  вернулся  в  кабинет, "У меня значилась коробочка с
кнопками",-- сказал он, глядя на письменный стол и хлопая  себя
по  карманам  (при  этом  он опять, в третий или четвертый раз,
почувствовал,  что  в  левом  кармане  что-то  есть,--  но   не
коробочка,--  и  некогда  было  расследовать). Кнопки нашлись в
столе. Лужин взял их и поспешно вышел.
     "Да, я совсем  забыла  тебе  рассказать.  Представь  себе.
вчера утром..." И она стала рассказывать дочери, что звонила ей
одна  дама,  неожиданно приехавшая из России. Эта дама барышней
часто бывала у них в Петербурге. Оказалось, что  несколько  лет
тому назад она вышла замуж за советского купца или чиновника --
точно  нельзя  было  разобрать -- и по пути на курорт, куда муж
ехал набираться новых  сил,  остановилась  недельки  на  две  в
Берлине. "Мне, знаешь, как-то неловко, чтобы она бывала у меня,
но  она  такая навязчивая. Удивляюсь, что она не боится звонить
ко мне. Ведь если у нее там, в Совдепии, узнают, что она ко мне
звонила..."  "Ах,  мама,  это,   вероятно,   очень   несчастная
женщина,--  вырвалась  временно  на  свободу,  хочется повидать
кого-нибудь". "Ну, так я тебе ее передам,-- облегченно  сказала
мать,-- благо у тебя теплее".
     И  как-то,  через  несколько  дней,  в  полдень, появилась
приезжая. Лужин еще почивал,  так  как  ночью  плохо  выспался.
Дважды  с  гортанным  криком  просыпался,  душимый  кошмаром, и
сейчас Лужиной было как-то не  до  гостей.  Приезжая  оказалась
худощавой,  живой,  удачно  накрашенной  и  остриженной  дамой,
одетой, как одевалась Лужина, с недешевой простотой. Громко,  в
перебивку,   убеждая   друг   друга,  что  обе  они  ничуть  не
изменились, а разве только похорошели, они  прошли  в  кабинет,
где  было  уютней,  чем в гостиной. Приезжая про себя отметила,
что Лужина  десять-двенадцать  лет  тому  назад  была  довольно
изящной  подвижной  девочкой,  а  теперь пополнела, побледнела,
притихла, а Лужина нашла,  что  скромная,  молчаливая  барышня,
некогда  бывавшая  у  них и влюбленная в студента, впоследствии
расстрелянного,  превратилась  в  очень  интересную,  уверенную
даму.  "Ну  и ваш Берлин... благодарю покорно. Я чуть не сдохла
от холода. У  нас,  в  Ленинграде,  теплее,  ей-Богу,  теплее".
"Какой  он,  Петербург?  Наверно,  очень изменился?"-- спросила
Лужина. "Конечно, изменился",--  бойко  ответила  приезжая.  "И
тяжелая, тяжелая жизнь",-- вдумчиво кивая, сказала Лужина. "Ах,
глупости  какие! Ничего подобного. Работают у нас, строят. Даже
мой мальчуган,-- как, вы не знали, что у меня  есть  мальчуган?
-- ну,  как же, как же, очаровательный карапуз,-- так вот, даже
мой Митька говорит, что  у  нас  в  Ленинграде  ляботают,  а  в
Беллине  бульзуи  ничего не делают. И вообще, он находит, что в
Берлине куда хуже, ни на что даже не желает смотреть. Он такой,
знаете, наблюдательный, чуткий... Нет, серьезно говоря, ребенок
прав. Я сама чувствую, как мы опередили  Европу.  Возьмите  наш
театр.  Ведь  у  вас,  в  Европе,  театра  нет,  просто нет. Я,
понимаете, ничуть, ничуть не хвалю коммунистов.  Но  приходится
признать  одно:  они  смотрят  вперед,  они строят. Интенсивное
строительство". "Я ничего  в  политике  не  понимаю,--  жалобно
протянула Лужина.-- Но только мне кажется..." "Я только говорю,
что  нужно  широко  мыслить,--  поспешно продолжала приезжая.--
Вот, например,  я  сразу,  как  приехала,  купила  эмигрантскую
га-зетку. И еще муж говорит, так, в шутку,-- зачем ты, матушка,
деньги  тратишь на такое дерьмо,-- он хуже выразился, но скажем
так для приличия,-- а я вот: нет, говорю, все нужно посмотреть,
все  узнать,  совершенно   беспристрастно.   И   представьте,--
открываю  газету,  читаю, и такая там напечатана клевета, такая
ложь, так все плоско". "Я русские газеты редко вижу,-- виновато
сказала Лужина.-- Вот мама получает русскую газету, из  Сербии,
кажется..."    "Круговая   порука,--   продолжала   С   разбегу
приезжая.-- Только ругать, и никто не смеет пикнуть  что-нибудь
за".  "Право  же, будем говорить о другом,-- растерянно сказала
Лужина.-- Я  не  могу  это  выразить,  я  плохо  умею  об  этом
говорить,  но  я  чувствую, что вы ошибаетесь. Вот, если хотите
поговорить об этом с моими  родителями  как-нибудь..."  --  (и,
говоря это, Лужина, не без некоторого удовольствия, представила
себе  выкаченные  глаза матери и ее павлиньи возгласы). "Ну, вы
еще   маленькая,--   снисходительно   улыбнулась    приезжая.--
Расскажите  мне,  что вы делаете, чем занимается ваш муж, какой
он". "Он играл в  шахматы,--  ответила  Лужина.--  Замечательно
играл.  Но потом переутомился и теперь отдыхает, и, пожалуйста,
не нужно с ним говорить о шахматах". "Да-да,  я  знаю,  что  он
шахматист,--  сказала  приезжая,--  Но  какой  он?  Реакционер?
Белогвардеец?" "Право, не знаю",-- рассмеялась Лужина. "Я о нем
вообще кое-что слышала,-- продолжала приезжая.-- Когда мне ваша
maman сказала, что вы вышли  за  Лужина,  я  сразу  и  подумала
почему-то,  что  это  он и есть. У меня была хорошая знакомая в
Ленинграде, она и рассказывала мне,-- с такой, знаете,  наивной
гордостью,--  как научила своего маленького племянника играть в
шахматы, и как он потом стал чрезвычайно..."
     На этом месте  разговора  произошел  в  соседней  гостиной
странный  шум,  словно  там  кто-то  ушибся  и вскрикнул. "Одну
минуточку",-- сказала Лужина и, вскочив с дивана,  хотела  было
раздвинуть  дверь  в гостиную, но, передумав, прошла в гостиную
через прихожую. Там она увидела совершенно неожиданного Лужина.
Он был в халате, в ночных туфлях, держал  в  одной  руке  кусок
булки,--  но  конечно,  не  это было удивительно,-- удивительно
было дрожащее волнение, искажавшее его лицо,  широко  открытые,
блестящие  глаза, и лоб у него словно разбух, жила вздулась, и,
увидев жену, он как бы сразу не  обратил  на  йее  внимания,  а
продолжал  стоять, глядя с разинутым ртом в сторону кабинета. В
следующее мгновение оказалось, что волнение  его  радостно.  Он
как-то   радостно   щелкнул  зубами  на  жену  и  потом  тяжело
закружился, чуть  не  опрокинул  пальму,  потерял  одну  туфлю,
которая  скользнула, как живая, в столовую, где дымилось какао,
и он проворно последовал за ней. "Я ничего,  ничего",--  лукаво
сказал  Лужин  и,  как человек, наслаждающийся тайной находкой,
хлопнул себя по коленям и, жмурясь, замотал головой. "Эта  дама
из  России,--  пытливо  сказала  жена,--  Она знает вашу тетку,
которая,--  ну,  одним  словом,  одну  вашу  тетку",  "Отлично,
отлично"-- проговорил Лужин и вдруг захлебнулся смехом. "Чего я
пугаюсь?  --  подумала она.-- Ему просто весело, он проснулся в
хорошем настроении, хотел, может быть...".  "Есть  какая-нибудь
шуточка, Лужин?" "Да-да,-- сказал Лужин и добавил, найдя выход:
-- я  хотел  представиться  в халате". "Ну вот, нам весело, это
хорошо,-- сказала  она  с  улыбкой.--  Вы  покушайте,  а  потом
одевайтесь. Сегодня как будто теплее". И Лужина, оставив мужа в
столовой, быстро вернулась в кабинет. Гостья сидела на диване и
рассматривала   виды  Швейцарии  на  страницах  путеводительной
брошюрки. "Послушайте,-- сказала она, увидя Лужину,-- а  я  вас
возьму  в  оборот.  Мне  нужно кое-что купить, и я абсолютно не
знаю, где тут лучшие магазины. Вчера битый час простояла  перед
витриной, стою и думаю: может быть, есть магазины еще лучше. Да
и по-немецки я что-то неважно..."
     Лужин  остался  сидеть  в  столовой  и  продолжал  изредка
хлопать себя по коленям. Да и было чему радоваться. Комбинация,
которую он со времени бала  мучительно  разгадывал,  неожиданно
ему  открылась, благодаря случайной фразе, долетевшей из другой
комнаты. В эти первые минуты он еще только успел  почувствовать
острую  радость  шахматного игрока, и гордость, и облегчение, и
то  физиологическое  ощущение  гармонии,  которое  так   хорошо
знакомо  творцам. Он еще проделал много мелких движений, прежде
чем понял сущность  необыкновенного  своего  открытия,--  допил
какао,  побрился,  переставил запонки в свежую рубашку. И вдруг
радость пропала, и нахлынул на него мутный и тяжкий ужас. Как в
живой игре на доске бывает, что неясно повторяется какая-нибудь
задачная комбинация, теоретически известная,-- так намечалось в
его теперешней жизни последовательное повторение известной  ему
схемы.  И  как  только  прошла  первая  радость,--  что вот, он
установил самый факт повторения,-- как только он стал тщательно
проверять свое открытие, Лужин содрогнулся.  Смутно  любуясь  и
смутно  ужасаясь,  он  прослеживал, как страшно, как изощренно,
как гибко повторялись за это время, ход за  ходом,  образы  его
детства (и усадьба, и город, и школа, и петербургская тетя), но
еще  не  совсем  понимал, чем это комбинационное повторение так
для его души ужасно. Одно он живо чувствовал: некоторую досаду,
что так долго не замечал хитрого  сочетания  ходов,  и  теперь,
вспоминая  какую-нибудь мелочь,-- а их было так много, и иногда
так искусно поданных, что почти скрывалось повторение,--  Лужин
негодовал  на себя, что не спохватился, не взял инициативы, а в
доверчивой слепоте позволил комбинации развиваться.  Теперь  же
он  Решил  быть осмотрительнее, следить за дальнейшим развитием
ходов,  если  таковое  будет,--  и  конечно,  конечно,  держать
открытие  свое в непроницаемой тайне, быть веселым, чрезвычайно
веселым. Но с этого дня покоя для него не было  --  нужно  было
придумать,  пожалуй,  защиту  против  этой коварной комбинации,
освободиться от нее,  а  для  этого  следовало  предугадать  ее
конечную   цель,   роковое   ее  направление,  но  это  еще  не
представлялось  возможным.  И  мысль,  что  повторение   будет,
вероятно,  продолжаться,  была  так  страшна,  что ему хотелось
остановить часы жизни, прервать вообще  игру,  застыть,  и  при
этом   он   замечал,   что   продолжает   существовать,  что-то
подготовляется, ползет, развивается, и он не властен прекратить
движение.
     Быть может, жена скорее бы заметила перемену в Лужине, его
деревянную веселость в перерывах хмурости, если бы  в  эти  дни
больше  бывала с ним. Но так случилось, что именно в эти дни ее
взяла в оборот, как  и  обещала  сделать,  неотвязная  дама  из
России   --   часами   заставляла  себя  возить  по  магазинам,
неторопливо  примеряла   шляпы,   платья,   туфли   и   подолгу
засиживалась  у  Лужиных. Она по-прежнему говорила о том, что в
Европе  нет  театра,  и  с   холодной   легкостью   произносила
"Ленинград",  и  Лужина  почему-то жалела ее, сопровождала ее в
кафе, покупала ее сынку, мрачному, толстому мальчику, лишенному
при чужих дара речи, игрушки,  которые  он  нехотя  и  боязливо
брал, причем его мать утверждала, что ничто ему тут не нравится
и   что  он  мечтает  вернуться  к  своим  маленьким  пионерам.
Встретилась  она  и  с  родителями  Лужиной,  но  разговора   о
политике,   к   сожалению,  не  произошло,  вспоминали  прежних
знакомых,  а  Лужин  молча  и  сосредоточенно   кормил   Митьку
шоколадными  конфетами,  и  Митька  их  молча  и сосредоточенно
поглощал и потом сильно покраснел  и  был  поспешно  уведен  из
комнаты.  Погода  меж тем потеплела, и раза два Лужина говорила
мужу, что вот, когда уедет, наконец, эта несчастная  женщина  с
несчастным своим ребенком и неудобопоказуемым мужем, надо будет
в  первый же день, не откладывая, побивать на кладбище, и Лужин
кивал,  старательно  улыбаясь.  Пишущую   машинку,   географию,
рисование  он  забросил,  зная  теперь,  что  все это входило в
комбинацию, было  замысловатым  повторением  зафиксированных  в
детстве   ходов.   Нелепые   дни:   Лужина   чувствовала,   что
недостаточно внимательна к настроениям мужа, ускользало что-то,
но все же она продолжала  вежливо  слушать  болтовню  приезжей,
переводить   приказчикам   ее   требования,   и  особенно  было
неприятно,   когда   какие-нибудь   туфли,   уже   разношенные,
оказывались  почему-либо  негодными,  и нужно было с ней идти в
магазин, и  раскрасневшаяся  дама  по-русски  распекала  фирму,
требовала,  чтобы переменили туфли, и нужно было ее успокаивать
и очень вуалировать в немецкой передаче хлесткие  ее  словечки.
Вечером,  накануне  своего отъезда, она пришла вместе с Митькой
прощаться. Митьку она оставила  в  кабинете,  а  сама  пошла  в
спальню  с  Лужиной,  и  та  в  сотый  раз  показывала  ей свой
гардероб. Митька сидел на диване и почесывал  колено,  стараясь
не  смотреть  на Лужина, который тоже не знал, куда смотреть, и
придумывал, чем занять рыхлое дитя. "Телефон!"-- наконец тонким
голосом воскликнул Лужин и,  указывая  пальцем  на  аппарат,  с
нарочитым  удивлением  захохотал. Но Митька, хмуро посмотрев по
направлению лужинского пальца, отвел глаза,  и  нижняя  губа  у
него  чуть-чуть отвисла. "Поезд и пропасть!"-- попробовал опять
Лужин и простер другую руку, указывая на собственную картину на
стене. У Митьки блестящей капелькой наполнилась левая ноздря, и
он потянул носом, безучастно глядя перед  собой.  "Автор  одной
божественной  комедии!"--  рявнул  Лужин,  подняв  руку к бюсту
Данте.  Молчание,  легкое  сопение.  Лужин   устал   от   своих
гимнастических  движений  и тоже замер. Он стал соображать, нет
ли в  столовой  конфет,  подумал,  не  пустить  ли  в  гостиной
граммофон,  но мальчик на диване его гипнотизировал одним своим
присутствием, и невозможно  было  выйти  из  комнаты.  "Игрушку
бы",--   сказал  он  про  себя,  посмотрел  на  стол,  примерил
разрезательный  нож   к   любопытству   ребенка,   нашел,   что
любопытство  возбуждено им не будет, и в отчаянии стал рыться у
себя  в  карманах.  И  тут  снова,  в  который  уже   раз,   он
почувствовал,  что  левый  карман,  хоть  и  пуст,  но каким-то
таинственным  образом  хранит  в  себе  некоторое   неосязаемое
содержание.   Лужин   подумал,   что   такой  феномен  способен
заинтересовать Митьку. Он сел с ним рядом на край дивана, хитро
подмигнул. "Фокус,-- сказал он и стал  показывать,  что  карман
пуст.-- Эта дырка не имеет отношения к фокусу",-- пояснил он.
     Вяло  и  недоброжелательно Митька смотрел на его движения.
"А все ж таки тут что-то имеется",-- восторженно сказал Лужин и
опять подмигнул. "За подкладкой",-- выцедил из себя  Митька  и,
пожав  плечом, отвернулся, "Правильно!"-- изображая восхищение,
крикнул Лужин и стал совать руку в  дырку,  придерживая  другой
рукой  полу  пиджака.  Сперва  показался какой-то красный угол,
потом и  вся  вещь,--  нечто  вроде  плоской  кожаной  записной
книжки.  Лужин посмотрел на нее, подняв брови, повертел в руках
и, вынув клапанчик сбоку, осторожно ее открыл. Не  книжечка,  а
маленькая  складная  шахматная  доска  из сафьяна, Лужин тотчас
вспомнил,  что  ему  подарили  ее  в  парижском  клубе,--  всем
участникам  тамошнего турнира роздали по такой вещице,-- в виде
рекламы, что ли, какой-то фирмы, а не то просто  на  память  от
клуба.   В   отделениях,   по   сторонам   самой   доски,  были
целлулоидовые штучки,  похожие  на  ноготки,  и  на  каждой  --
изображение  шахматной  фигуры. Эти штучки вставлялись так, что
острая часть въезжала в тонкую щелку  на  нижнем  крае  каждого
квадрата,  а  округленная часть с нарисованной фигурой ложилась
плоско на квадрат. Получалось очень изящно и аккуратно  --  эта
маленькая  красно-белая доска, ладные целлулоидовые ноготки, да
еще тисненные золотом буквы вдоль горизонтального края доски  и
золотые  цифры  вдоль  вертикального.  Лужин,  разинув  рот  от
удовольствия, стал всовывать ноготки -- сперва просто ряд пешек
на второй линии,-- но потом передумал и,  осторожно,  кончиками
пальцев,  беря вдвижные изображеньица, расставил то положение в
его партии с Турати, на котором ее  прервали.  Эта  расстановка
произошла  почти  мгновенно,  и  сразу вся вещественная сторона
дела отпала- маленькая доска, раскрытая у него на ладони, стала
неосязаемой и невесомой,  сафьян  растаял  розовой  мутью,  все
исчезло,  кроме самого шахматного положения, сложного, острого,
насыщенного  необыкновенными  возможностями.  Лужин,   приложив
палец  к  виску,  так задумался, что не заметил, как Митька, от
нечего делать, сполз с дивана  и  принялся  раскачивать  черный
ствол стоячей лампы. Вдруг она накренилась, и потух свет. Лужин
очнулся в полной темноте и в первое мгновение не понял, где он,
и   что   кругом   происходит.   Невидимое  существо  ерзало  и
покрякивало где-то рядом, и  внезапно  оранжевый  абажур  опять
засиял прозрачным светом, и бледный, с обритой головой, мальчик
стоял  на коленях и поправлял шнур. Лужин вздрогнул и захлопнул
доску. Маленький, страшный его двойник,  маленький  Лужин,  для
которого расставлялись шахматы, прополз на коленках по ковру...
Все  это  уже  было  раз...  И  опять он попался, не понял, как
произойдет в живой игре повторение знакомой темы. И в следующий
миг все пришло  в  равновесие:  Митька,  посапывая,  всполз  на
диван;   в   легком  сумраке  вокруг  оранжевой  лампы  плавал,
покачиваясь, лужинский  кабинет;  красная  сафьяновая  книжечка
невинно  лежала  на  ковре,-- но Лужин знал, что это все обман,
комбинация еще не  вся  развилась,  и  вскоре  наметится  новое
роковое  повторение.  Быстро  нагнувшись,  он схватил и сунул в
карман вещественный символ того, что  так  сладостно  и  ужасно
завладело опять его воображением, и подумал, куда бы еще вернее
спрятать,  но  тут послышались голоса, вошли жена и гостья, обе
поплыли  на  него,  как  бы  сквозь  папиросный  дым.  "Митька,
вставай,  пора. Да-да, милая, мне еще столько нужно уложить",--
говорила дама и потом подошла к Лужину и стала с ним прощаться.
"Очень была рада познакомиться",-- сказала она  и  промеж  слов
успела  подумать,  что  уже  думала  не раз: "Ну, и балда, ну и
типчик!" "Очень была рада.  Вот  расскажу  вашей  тетушке,  что
видела    ее    маленького    шахматиста,   ставшего   большим,
известным..." "Вы должны непременно навестить нас  на  обратном
пути",--  поспешно и громко прервала Лужина, впервые взглянув с
ненавистью  на  улыбающиеся,  красные,  как  сургуч,   губы   и
беспощадно  глупые  глаза.  "Ну, еще бы, само собой разумеется.
Митька, встань и попрощайся!" Митька с легким  отвращением  это
исполнил,  и  все вышли в прихожую. "У вас тут в Берлине всегда
возня с выпусканиями",-- насмешливо  сказала  она,  глядя,  как
Лужина  берет  с  подзеркальника  ключи.  "Нет,  у нас лифт",--
невпопад ответила Лужина,  в  неистовом  нетерпении  мечтая  об
уходе  дамы,  и  бровью  сделала  знак  мужу,  чтобы  он  подал
котиковое пальто. Лужин снял с вешалки детское пальтишко...  но
в  это мгновение, к счастью, подоспела горничная. "До свидания,
до свидания",-- кланялась Лужина, стоя в  дверях,  пока  гости,
сопровождаемые Горничной, располагались в лифте. Из-за жениного
плеча  Лужин  видел,  как  Митька  взлезает на лавочку, а затем
дверные половинки закрылись, и лифт  в  своей  железной  клетке
погрузился и исчез. Лужина побежала в кабинет и упала ничком на
диван.  Он  сел  с  ней  рядом  и  стал в недрах своих с трудом
вырабатывать, склеивать, сшивать улыбку,  готовя  ее  для  того
мгновения,  когда  жена  к  нему  повернется. Жена повернулась.
Улыбка  вышла  вполне  удачная.  "Ух,--   вздохнула   Лужина,--
наконец-то  избавились" -- и, быстро обняв мужа, стала целовать
его -- в правый глаз, потом в подбородок, потом в левое  ухо,--
соблюдая   строгую   череду-,   им  когда-то  одобренную.  "Ну,
прояснитесь, прояснитесь--  повторяла  она.--  Ведь  эта  мадам
уехала, исчезла". "Исчезла",-- покорно сказал Лужин и вздохнув,
поцеловал  руку,  трепавшую  его  за шею. "Нежности-то какие,--
шепнула жена,-- ах, какие милые нежности..."
     Пора было ложиться спать, она ушла  раздеваться,  а  Лужин
ходил  по  всем трем комнатам, отыскивая место, где бы спрятать
карманные шахматы. Всюду было небезопасно. В самые  неожиданные
места  совался  по утрам хобот хищного пылесоса. Трудно, трудно
спрятать  вещь,--  ревнивы  и  нерадушны  другие  вещи,  крепко
держащиеся  своих  мест  и  не  примут  они  ни  в  какую  щель
бездомного, спасающегося от погони предмета. В  этот  вечер  он
так  и  не  спрятал  сафьяновой  книжечки,  а затем решил ее не
прятать  вовсе,  а  просто  отделаться  от  нее,  но  это  тоже
оказалось  нелегко;  так и осталась она у него за подкладкой, и
только через несколько месяцев, когда всякая  опасность  давно,
давно миновала, только тогда сафьяновая книжечка опять нашлась,
и уже темно было ее происхождение.

Защита Лужина. Владимир Набоков.Место, где живут истории. Откройте их для себя