Генри Джеймс «Поворот винта»

Часть 16

Я была совершенно уверена, что возвращение моих питомцев будет отмечено шумным проявлением чувств, и опять разволновалась, когда увидела, что они замалчивают мое отсутствие. Вместо того чтобы шутливо упрекать меня и ласкаться ко мне, они даже не обмолвились о том, что я их бросила, и видя, что и миссис Гроуз тоже молчит, я стала вглядываться в странное выражение ее лица. Я была уверена, что они чем-то купили ее молчание, однако я решила нарушить его при первом же удобном случае. Такой случай выдался перед чаем: я улучила пять минут наедине с ней в ее комнате, когда уже смеркалось и пахло свежеиспеченным хлебом, но у нее все уже было прибрано, царил полный порядок, и она сидела перед камином в тягостном раздумье. Такой я вижу ее и сейчас, такой она лучше всего представляется мне, глядящей в огонь со своего кресла в сумрачной, с отсветами пламени комнате, как на картине, изображающей отдых после уборки — ящики стола задвинуты, заперты, покой нерушим.
— Да, они просили меня ничего не говорить и, чтобы их не огорчать, пока они были в церкви, я, разумеется, пообещала им. Но что с вами такое случилось?
— Я пошла только проводить вас и прогуляться, — ответила я. — А потом мне пришлось вернуться, чтобы встретить одну знакомую. — Она явно удивилась.
— У вас есть тут знакомые?
— О да, у меня их двое! — Я улыбнулась. — Но дети объяснили вам, в чем дело?...
— Почему не надо было поминать об вашем уходе? Да, они сказали, что вам это будет приятнее. Вам это правда приятнее?
Выражение моего лица ее растрогало.
— Нет, мне это совсем не приятно! — Но я тут же прибавила: — А они сказали, почему мне это должно быть приятнее?
— Нет, мистер Майлс сказал только: «Мы не должны делать ничего, что ей неприятно».
— Хотелось бы мне, чтоб он так и делал! А что же сказала Флора?
— Мисс Флора такая милочка. Она сказала: «О, конечно, конечно!» И я то же самое сказала.
Я подумала с минуту.
— Вы тоже такая милочка — я всех вас так и слышу. Но тем не менее между мной и Майлсом теперь все разладилось.
— Все разладилось? — Моя собеседница уставилась на меня. — Но что именно, мисс?
— Все. Это уже не имеет значения. Я уже решилась. Ведь я, дорогая моя, — продолжала я, — вернулась домой, чтобы объясниться с мисс Джессел.
К этому времени у меня уже вошло в привычку, прежде чем коснуться этой темы с миссис Гроуз, постараться, в полном смысле слова, подчинить ее себе; так что даже сейчас, когда она услышала мои слова и заморгала, храбрясь, я могла заставить ее держаться более или менее стойко.
— Объясниться? Вы хотите сказать, что она с вами говорила?
— Да, дошло и до этого. Когда я вернулась, я застала ее в классной комнате.
— И что же она вам сказала?
Я и сейчас как будто слышу эту добрую женщину в ее простодушном изумлении.
— Что она терпит адские муки!.. То, что представилось ей за этими словами, вот эта картина и вправду ошеломила ее.
— Вы хотите сказать, — запинаясь проговорила она, — муки отверженных?
— Да, отверженных. Обреченных. И вот поэтому она хочет разделить эти муки... — Я и сама запнулась, представив себе этот ужас.
Но моя собеседница, не столь поддававшаяся воображению, не отставала от меня.
— Разделить муки с кем?...
— С Флорой. — Не будь я готова ко всему, миссис Гроуз, наверно, отшатнулась бы от меня, услышав это. Но я держала ее в руках, мне надо было убедить ее. — Как я уже сказала вам, что бы там ни было, это не имеет значения.
— Потому что вы уже решились. Но на что?
— На все.
— А что значит «все»?
— Ну ясно, это значит, послать за их дядей.
— Ох, мисс, пошлите, ради бога, — вырвалось у моей собеседницы.
— Да, я и пошлю, пошлю! Вижу, что это единственный выход. А то, что у меня с Майлсом, как я вам сказала, все «разладилось» и он думает, что меня это отпугнет и он на этом выиграет, — то он увидит, что ошибся. Да, да, его дядя все от меня узнает тут на месте, и даже, если это понадобится, в его присутствии, потому что, если меня можно упрекнуть в том, что я так ничего и не предприняла насчет школы...
— Да, мисс? — понукала меня миссис Гроуз.
— Так причина этому — вот этот ужас. По-видимому, для бедняжки оказалось слишком много этих ужасов, и не удивительно, что она растерялась.
— Э-э... Но... о чем вы?
— Ну вот хотя бы о письме из его бывшей школы.
— Вы покажете письмо милорду?
— Я должна была сразу же это сделать.
— Ох, нет! — решительно ответила миссис Гроуз.
— Я скажу ему, — продолжала я, не сдаваясь, — что не могу взять на себя такое дело, хлопотать за ребенка, которого исключили...
— Ведь мы же не знали за что! — прервала меня миссис Гроуз.
— За испорченность. За что же еще — ведь он такой умница, очаровательный, просто совершенство? Разве он глупый? Неряха? Или калека? Разве он злой по натуре? Он прелестный — значит, только и может быть одно, — вот это-то и раскроет все. В конце концов виноват их дядя. Если он оставил здесь таких людей...
— Он же и вправду их совсем не знал. Это я виновата.
Она побледнела.
— Нет, вы не должны пострадать, — возразила я.
— Дети, вот кто не должен пострадать! — воскликнула она.
Я промолчала; мы глядели друг на друга.
— Так что же я могу ему сказать?
— Вам ничего не надо говорить. Я сама ему скажу.
Я задумалась.
— Вы хотите ему написать? — И тут же спохватилась, вспомнив, что писать она не умеет. — Как же вы дадите ему знать?
— Я поговорю с управляющим. Он напишет.
— И, по-вашему, он должен написать все, что мы знаем?
Мой вопрос, не совсем умышленно с моей стороны, прозвучал так язвительно, что мигом сломил ее сопротивление. На глазах у нее опять навернулись слезы.
— Ах, мисс, напишите вы сами!
— Хорошо, напишу сегодня же, — наконец ответила я.
И на этом мы расстались.