Мы и прочие изверги

Глава седьмая

... В пустоте моего сердца, в трещине моей груди

Ножом зияют грусть и сожаление.

Я знаю, поступила верно, но себя простить 

Я не смогла, пройди хоть сотня лет или одно мгновение... 

Реми обнимал Эву на прощание. Без трепета и явственной чувственности. Очевидно, холодными руками. По крайней мере, Виктору хотелось в это верить. Он стоял в стороне, облокотившись о колонну, и натужно изображал безучастность: такова была его мнимая роль в тот момент - виновник разлуки влюбленных, в меру жестокий, но достаточно хладнокровный, чтобы вызвать всеобщее раздражение.

Эва неловко сложила руки, как делают то робкие студентки или рассеянные девицы, допустившие очередную оплошность; она точно извинялась, глядя на взбудораженного Реми исподлобья, кротко, почти стесненно. То была именно Эва, и только это убеждение спасало Виктора. Решись кто опровергнуть его, опорочить святость, с которой Дарковски уверовал в свою правоту, всякое душевное равновесие покинуло бы его, оставив лишь горечь сожаления, ярость и тупую, как удар ребром ладони по лицу, обиду. Остатки сущности Виты оказались незаслуженно спрятаны; сложены, должно быть, в чемодан, скручены в тугой узел одежды и временно позабыты. И то было до последней капли терпения правильно.

Эва поглядывала на Виктора изредка, ненароком скользила глазами по его фигуре. Нарочно поймав на себе один такой взгляд, Дарковски скорчил жуткую рожицу, уронил в тишину вокзала беззвучное "бу", различить которое представлялось возможным только по губам. Эва не отвернулась, не скривилась в лице, только мягко улыбнулась, как бы говоря: "Я допускаю вас до себя. Можете прийти на поклон". На деле же она произнесла куда менее претенциозную фразу:

- А господин Дарковски не желает со мной проститься? - казалось, вопрос был адресован Реми, однако произнесен он был нарочито громко, с вызовом.