SEVEN

ГЛАВА 2

Бежать, бежать через дома и реки.
И всё твердить - мы вместе и навеки,
Останься здесь и на плече повисни,
На миг вдвоём посередине жизни.

И шум ветвей, как будто шорох платья,
И снег летит и тишина в квартире,
И горько мне теперь твоё объятье,
Соединенье в разобщённом мире.

Иосиф Бродский

Я прибыл на Кинг Стрит за два часа до отъезда, купил в автомате газировку и печенья и попытался утолить свой голод. Ехать на поезде предстояло почти три дня. Я неплохо потратился на эту поездку: билет даже в один конец стоил почти пятьсот долларов. И это в купе вместе с ещё тремя людьми, без завтрака и обеда с всего лишь одной чашкой кофе в день! Эта страна не знает щедрости.

Часы, казалось, тянулись вечность. Сидя в комнате ожидания, я не стал себя искушать и достал пачку сигарет. Я не раз пытался бросить, но всё равно возвращался к началу. В тяжелые минуты мои губы сами тянулись к фильтру и противиться этому я уже не мог. Вот и сейчас, пребывая последние мгновения там, где сердце было счастливо находиться, и, в то же время, разуму уже надоело, я решил закурить последнюю сигарету(последнюю ли?).

- Как глупо, - повторял я себе. - как глупо.

Когда я получил письмо ИльДжон, то думал насчёт поездки неделю. Семь долгих дней я взвешивал все плюсы и минусы и остался при мнении, что всё-таки надо проведать одноклассницу и вспомнить родную корейскую душу. Не то, чтобы Сиэтл мне уже надоел, наоборот, сейчас он в моих глазах расцветал самими яркими красками. Я жил здесь практически год и был всем доволен, поэтому уезжал сейчас с долей тоски в сердце.

Небо становилось багряным, солнце поднималось из-за горизонта, а на панно наконец высветилась надпись "Сиэтл - Ричмонд". Наконец-то мой поезд двинулся на восток, в направление родной Кореи, вот только ехал я не в Корею, а в горную Вирджинию. Что там понравилось ИльДжон, я не догадывался. Это даже не промышленный центр или юг, куда обычно влекло приезжих, это непримечательный город, славящийся лишь богатой историей, о которой даже нет подтверждения в музеях и достопримечательностях.

Но ИльДжон всегда была другой, отличающейся от привычных людей, поэтому, на самом деле, я не удивлён. В лужах она видела не грязь, а звёзды, и это было её отличительной чертой. Она была оптимистом, но даже в этих глазах можно было увидеть печаль присущую любому. Пока шли будни, она пыталась отгородить свою грусть и запереть её на тысячу засовов, а в моей памяти всегда всплывали картины с бездыханным телом в дубовой "коробке". Это была её мать, покинувшая этот мир, когда ей только исполнилось шестнадцать.