Франц Кафка. "В исправительной колонии".

VII

    В первый раз лицо осуждённого по-настоящему оживилось. Правда ли это? Не мимолётный ли это каприз офицера? Или, может быть, чужеземец выхлопотал ему помилование? Что происходит? Все эти вопросы были, казалось, написаны на его лице. Но недолго. В чём бы тут ни было дело, он хотел, если уж на то пошло, быть и вправду свободным, и он стал дёргаться, насколько позволяла борона.
    – Ты порвёшь ремни, – крикнул офицер. – Лежи смирно! Мы отстегнём их.
   И, дав знак солдату, он принялся вместе с ним за работу. Осуждённый тихо смеялся, он поворачивал лицо то влево – к офицеру, то вправо – к солдату, но и путешественника не забывал.
    – Вытащи его! – приказал офицер солдату.
    Ввиду близости бороны нужно было соблюдать осторожность. От нетерпенья осуждённый уже получил несколько небольших рваных ран на спине. Но теперь он перестал занимать офицера. Тот подошёл к путешественнику, снова извлёк свой кожаный бумажник, порылся в нём и, найдя наконец листок, который искал, показал его путешественнику.
    – Читайте, – сказал он.
    – Не могу, – сказал путешественник, – я же сказал, что не могу этого прочесть.
    – Вглядитесь получше, – сказал офицер и встал рядом с путешественником, чтобы читать вместе с ним.
   Когда и это не помогло, он на большой высоте, словно до листка ни в коем случае нельзя было дотрагиваться, обрисовал над бумагой буквы мизинцем, чтобы таким способом облегчить путешественнику чтение. Путешественник тоже старался вовсю, чтобы хоть этим доставить удовольствие офицеру, но у него ничего не получалось. Тогда офицер стал разбирать надпись по буквам, а потом прочёл её уже связно.
    – «Будь справедлив!» написано здесь, – сказал он, – ведь теперь-то вы можете это прочесть.
    Путешественник склонился над бумагой так низко; что офицер, боясь, что тот дотронется до неё, отстранил от него листок; хотя путешественник ничего больше не сказал, было ясно, что он всё ещё не может прочесть написанное.
    – «Будь справедлив!» написано здесь, – сказал офицер ещё раз.
    – Может быть, – сказал путешественник, – верю, что написано именно это.
    – Ну ладно, – сказал офицер, по крайней мере отчасти удовлетворённый, и поднялся по трапу с листком в руке; с великой осторожностью уложив листок в разметчик, он стал, казалось, целиком перестраивать зубчатую передачу; это была очень трудоёмкая работа, среди шестерёнок были, наверно, и совсем маленькие, порой голова офицера вовсе скрывалась в разметчике, так внимательно осматривал он систему колёс.
    Путешественник неотрывно следил снизу за этой работой, у него затекла шея и болели от солнца, заливавшего небо, глаза. Рубаху и штаны осуждённого, уже лежавшие в яме, солдат достал оттуда концом штыка. Рубаха была ужасно грязная, и осуждённый выстирал её в бадейке с водой. Когда он одел штаны и рубаху, оба, и солдат и осуждённый, громко рассмеялись, ибо одежда была сзади разрезана вдоль. Считая, возможно, своим долгом позабавить солдата, осуждённый принялся кружиться перед ним в разорванном платье, а тот, присев на землю, со смехом хлопал себя по коленям. Однако ввиду присутствия господ они ещё сдерживали и свои чувства и себя.
    Управившись наконец со своей работой, офицер ещё раз с улыбкой оглядел каждую мелочь, захлопнув капот открытого дотоле разметчика, спустился, поглядел в яму, а затем на осуждённого, удовлетворённо отметил, что тот забрал оттуда свою одежду, затем подошёл к бадейке, чтобы помыть руки, с опозданием увидел противную грязь, огорчился, что ему не придётся, значит, вымыть руки, погрузил их наконец (эта замена явно не устраивала его, но делать было нечего) в песок, затем встал и начал расстёгивать свой мундир. При этом ему прежде всего попались два дамских платочка, которые он раньше засунул за воротник.
    – Вот тебе твои платки, – сказал он, бросая их осуждённому. А путешественнику, объясняя, сказал: – Подарки дам.
    Несмотря на явную торопливость, с которой он снял мундир, а затем донага разделся, он обращался с каждым предметом одежды очень бережно; серебряные аксельбанты на мундире он даже особо разгладил пальцами, а одну из кистей поправил, встряхнув. Никак, правда, не вязалось с этой бережностью то, что, расправив ту или иную часть обмундирования, он сразу же раздражённо швырял её в яму. Последним оставшимся у него предметом был кортик на портупее. Он вытащил кортик из ножен, переломил его, затем сложил всё вместе – куски кортика, ножны и портупею – и швырнул это с такой силой, что в яме звякнуло.
    Теперь он стоял нагишом. Путешественник кусал себе губы и ничего не говорил. Хоть он и знал, что произойдёт, он не имел права в чём-либо мешать офицеру. Если судебный порядок, которым дорожил офицер, был действительно так близок к концу – возможно, из-за вмешательства путешественника, считавшего это вмешательство своим долгом, – офицер поступал сейчас совершенно правильно, на его месте путешественник поступил бы точно так же.