Мария Магдалина, где ты?

III

Хорошо, можете не говорить о Боге, поговорим о чем-нибудь другом и более глубоком. Ну то есть, казалось бы, куда в общем-то глубже, что там глубже, ничего уже, пропасть, там, внутри меня есть то, что никому нельзя показывать. Или как там было у Вырыпаева?

            В общем, сейчас не об этом. Хотя это, наверное, и есть самое главное. Как искусство влияет на наши жизни, на нашу любовь? Как надрывное, истерическое исполнение, пародия на исполнение монологов из Вырыпаева в темной комнате, где кроме тебя только такие же, как ты, где все равно никто не слушает — как это все (в целом и в частности) влияет на нас всех.

            Что останется после нас, чему мы будем обязаны вечностью, счастью и безграничностью?

            Сохрани мою тень, сохрани мою речь, сохрани меня, погреби в вечном холодном галактическом пласте между звездной пылью и майором Томом. Десять.

            Просто понимаете, понимаешь, что-то должно остаться в вечности, потеряться в ней, прикоснуться к ней. Бог сохраняет все, Бог видит на наших лицах печати вселенской грусти давно мертвых людей и смеется. О, наверняка смеется. Девять.

            Остаток жизни мы проводим, чувствуя, как они кладут свои сухие руки на наши мокрые плечи и качают головой. Иногда их можно даже в зеркале увидеть, если не сильно присматриваться в силуэты в тени. И вот тебе Изможденный Белый Герцог касается длинными пальцами подола твоего старого пальто. Занавес. Восемь.

            Я так не думаю. Ну, то есть, какие к черту дети Иисуса, мы все его дети. Мария Магдалина несла истину, веру, в ней сокрылась правда, она видела Христа первая, первая после распятия, и в этом и была ее истина. Живой мертвец, понимаете? Зомби. И она знала это, и он ей доверился. И он знал, что только она может донести глубокое знание чистым. И он ушел, потерялся в тысячах созвездий. А она продолжила знать. И любовь тут ни при чем. Семь.

            И тогда я все понял_а, я осознал_а, что в жизни нет ничего кроме пустоты, кроме заполненности пустотой. Вязкая густая жизнь, жидкая льющаяся кровь — вот и все, вот и вся жизнь, вся история. Нет ничего вне ее, за ней, в целом ничего нет. Мне нравится думать, что приложил_а к этому руку, хоть что-то сделал_а. А по сути? Ничего. Шесть.

            Кошмары снились каждую ночь, потому что, если на ночь плотно поесть — обязательно будут кошмары. И ты, мы, ты не знаешь — мама ведь, наверное, просто успокаивает. Наверное, так будет казаться, что хоть как-то можно избежать кошмара, лишиться его глубоко в самом себе — просто не есть на ночь, не есть на ночь, не есть на ночь, не есть... не есть. Пять.