История западной философии.Том 1

Глава XXVI. Киники и скептики

  Отношение людей выдающегося ума к современному им обществу было весьма различнымв разные времена. В иные, счастливые эпохи они в целом находились в гармоничномсогласии с окружающей средой, несомненно, предлагая такие реформы, какие казались имнеобходимыми, но вряд ли будучи уверенными, что их предложения будут приветствоваться,и относясь с симпатией к тому миру, в котором им приходилось жить, даже если он оставался нереформированным. В другие времена они были революционерами, считающими,что нужны коренные изменения; но они ожидали, что – частично в результате их пропагандыо необходимости этих изменений – эти изменения будут осуществлены в ближайшем будущем.Были и такие времена, когда они приходили в отчаяние от окружающего мира и чувствовали,что, хотя сами и знают, что нужно, нет надежды на осуществление этого. Подобноенастроение легко переходит в более глубокое отчаяние, которое рассматривает жизнь наземле как плохую по самой своей сущности и надеется на благо лишь в будущей жизни илив некоем мистическом преображении.Бывали такие эпохи, когда все эти разнообразные взгляды разделялись различнымисовременниками. Посмотрите, например, на начало XIX века. Гете – удовлетворен, Бентам– реформист, Шелли – революционер, а Леопарди – пессимист. Но в большинстве случаевсреди крупных, выдающегося ума мыслителей преобладало какое-нибудь одно настроение.В Англии при Елизавете и в XVIII веке их удовлетворяло существующее положение вещей;во Франции они стали революционерами около 1750 года; в Германии с 1813 года они былинационалистами.В период господства церкви, с V по XV век, существовал определенный конфликтмежду тем, во что теоретически верили и что фактически чувствовали. Теоретически мирбыл юдолью печали, подготовкой, исполненной бед, к грядущему миру. Но на практике сочинителикниг, будучи почти все духовными лицами, не могли не преисполниться радостьюпри виде государства церкви. У них были возможности для такой обширной деятельности,какую они считали полезной. Поэтому они разделяли умонастроения правящего класса, ане людей, которые чувствовали себя изгнанниками в чуждом им мире. Это является частьюлюбопытного дуализма, который характерен для Средних веков, – дуализма, происходящегоиз того факта, что церковь, хотя и основывающаяся на веровании в потусторонний мир, быласамым важным институтом посюстороннего мира. Психологическая подготовка к восприятиюучения христианства о потустороннем мире начинается в эллинистический период исвязана с упадком городов-государств. Ко времени Аристотеля греческие философы, хотяони и могли жаловаться на всякие невзгоды, в основном не предавались мировой скорби ине чувствовали себя политически бессильными. Временами они могли принадлежать к партиипобежденных, но если и так, то поражение их зависело от случайностей борьбы, а не отнеизбежного бессилия мудреца. Даже те, кто, как Пифагор и Платон, находясь в определенномнастроении, осуждали внешний мир и искали убежища в мистицизме, – и они имелипрактические планы превращения правящих классов в святых и мудрецов. Когда политическаявласть перешла в руки македонцев, греческие философы (что было вполне естественно)отошли от политики и посвятили себя в большей мере проблемам индивидуальной добродетелиили спасения. Они больше не спрашивали: как могут люди создать хорошее Государство?Вместо этого они спрашивали: как могут люди быть добродетельными в порочноммире или счастливыми в мире страданий? Изменение, правда, было делом степени; такиевопросы задавались и раньше, и позднейшие стоики одно время опять занялись политикой –политикой Рима, а не Греции. Но изменение было тем не менее реальным. За исключениемограниченного промежутка в течение римского периода стоицизма, мировоззрение тех, ктодумал и чувствовал серьезно, становилось все более и более субъективным и индивидуалистическим,до тех пор пока наконец христианство не стало проповедовать личное спасение,что вдохновило миссионерское рвение и создало церковь. До тех пор пока этого не случилось,не было института, которому философ мог бы предаться всем сердцем, и поэтому небыло соответствующего выхода его законной жажды власти. По этой причине философыэллинистического периода были более ограниченными как человеческие существа, чем телюди, которые жили тогда, когда города-государства могли еще внушать преданность. Онивсе еще мыслят, потому что не могут не мыслить, но они редко надеются на то, что их мысли,идеи принесут плоды в деловом, практическом мире.Примерно во времена Александра было основано четыре философские школы. Двесамые знаменитые из них – стоики и эпикурейцы – будут темой следующих глав; в настоящейглаве мы рассмотрим школы киников и скептиков.Первая из этих школ берет начало через ее основателя Диогена от ученика Сократа,Антисфена, который был лет на двадцать старше Платона. Антисфен был замечательнойфигурой и в некотором отношении напоминал Толстого. До смерти Сократа он жил в аристократическомкругу своих товарищей-учеников и не проявлял никаких признаков неортодоксальности.Но что-то (то ли разгром Афин, то ли смерть Сократа, то ли отвращениек философским софизмам) заставило его, когда он уже не был молодым, презирать вещи,которые он ценил раньше. Ему ничего не было нужно, кроме простой добродетели. Он былсвязан с рабочим людом и одевался как они. Он стал проповедовать на улицах и площадях,выражаясь языком, понятным для малообразованных людей. Всю утонченную философиюон считал никчемной, все, что можно познать, может быть познано простым человеком. Онверил в «возврат к природе» и с большим упорством проводил это верование в жизнь. Недолжно быть ни правительства, ни частной собственности, ни брака, ни установленной религии.Если не он сам, то его последователи осуждали рабство. Он не был аскетом в полномсмысле этого слова, но презирал роскошь и все стремления к искусственным наслаждениям.«Я лучше сойду с ума, чем буду восхищаться», – говорил он185.Славу Антисфена превзошел его ученик Диоген. Это был «молодой человек из Синопана Эвксине, которого он (Антисфен) невзлюбил с первого взгляда; это был сын менялы ссомнительной репутацией, сидевшего в тюрьме за порчу монеты. Антисфен гнал юношупрочь, но тот не обратил на это внимания. Антисфен побил его палкой, но тот не сдвинулсяс места. Ему нужна была "мудрость", и он считал, что Антисфен должен ему ее дать. Цельюв жизни у него было делать то же, что делал его отец, – "портить монету", но в гораздоболее широком масштабе. Он хотел бы портить всю "монету", имеющуюся в мире. Любойпринятый штамп фальшив, ложен. Люди со штампом полководцев и царей, вещи со штампомчести и мудрости, счастья и богатства – все это были низменные металлы с фальшивойнадписью»186.Он решил жить, как собака, и поэтому его назвали «киником», что означает «собачий».Он отвергал все условности, касающиеся и религии, и манер, и одежды, и жилища, и пищи,и приличий. Говорят, что он жил в бочке, но Гилберт Маррей уверяет, что это ошибка: тобыл огромный кувшин, какие употреблялись в первобытные времена при погребениях187.Он жил, как индийский факир, подаянием. Он заявлял о своем братстве не только со всемчеловеческим родом, но также и с животными. Он был человеком, рассказы о котором собиралисьеще при жизни. Широко известен тот факт, как Александр посетил его и спросил, нехочет ли он какой-либо милости. «Только не заслоняй мне свет», – ответил Диоген.Учение Диогена никоим образом не было тем, что мы теперь называем «циничным»,как раз наоборот. Он пламенно стремился к «добродетели», в сравнении с которой, как онутверждал, все земные блага ничего не стоят. Он искал добродетель и моральную свободу восвобождении от желания: будьте безразличными к благам, которыми одарила вас фортуна,и вы освободитесь от страха. В этом отношении, как мы увидим, его доктрина была воспринятастоиками, но они не пошли за ним в отказе от прелестей цивилизации. Диоген считал,что Прометей был справедливо наказан за то, что принес человеку искусства, породившие сложность и искусственность современной жизни. В этом он напоминает последователейдаосизма, Руссо и Толстого, но более устойчив во взглядах, чем они.Хотя он был современником Аристотеля, его доктрина по своему характеру принадлежитк эллинистическому веку. Аристотель был последним греческим философом, чье мироощущениебыло жизнерадостным; после него все философы в той или другой форме проповедовалиуход от жизни. Мир плох, давайте научимся быть независимыми от него. Внешниеблага непрочны, они – дары судьбы, а не вознаграждение за наши собственные усилия.Только субъективные блага – добродетель или довольство, достигнутое путем смирения, –прочны, и только они поэтому имеют цену для мудреца. Сам Диоген был человеком полнымэнергии, но его учение, как и все доктрины эллинистической эпохи, должно было привлекатьлюдей утомленных, у которых разочарование убило естественную активность. Иконечно, оно не было рассчитано на то, чтобы развивать искусство или науку, дело управлениягосударством или любую другую полезную деятельность, за исключением протестапротив могущественного зла.Интересно наблюдать, во что превратилось учение киников, когда оно стало популярным.В начале III века до н. э. киники были в моде, особенно в Александрии. Они публиковалинебольшие проповеди, указывающие, как легко обойтись без материальных благ, какимсчастливым можно быть, вкушая самую простую пищу, как тепло может быть зимой бездорогих одежд (что в Египте было сущей правдой), как глупо чувствовать привязанностьк родной стране или горевать, когда умирают твои дети или друзья. «Смерть моего сынаили моей жены, – говорит Телес, бывший одним из таких киников-популяризаторов, – непричина для того, чтобы я стал пренебрегать самим собой, все еще живым, и перестал быприсматривать за своим имуществом»188. С этого момента становится трудным чувствоватькакую-либо симпатию к простой жизни, которая сделалась слишком уж простой. Недоумеваешь,кому нравились эти проповеди? Богачам ли, которым хотелось думать, что страданиябедняков вымышлены? Или это были обедневшие люди, которые хотели бы презиратьпреуспевающего дельца? Или это были сикофанты-прихлебатели, убедившие самих себя,что благотворительность, которой они пользовались, была чем-то неважным? Телес говоритбогачу: «Ты даешь щедро, а я принимаю мужественно, не пресмыкаясь, не роняя никогдасвоего достоинства и не ворча»189. Очень удобное учение! Популярный цинизм учит неотказу от благ этого мира, а лишь некоторому безразличию к ним. Что касается тех, кто беретвзаймы, то цинизм всячески преуменьшает его обязательства по отношению к заимодавцу.Видно, как слова «циничный», «циник» приобрели свое теперешнее значение.Лучшее из учения киников перешло к стоицизму – вообще неизмеримо более полному,совершенному и законченному философскому учению.Скептицизм как доктрина этих школ был впервые провозглашен Пирроном, которыйсостоял в армии Александра и участвовал в его военном походе до самой Индии. По-видимому,это в достаточной мере удовлетворило его интерес к путешествиям, и остаток своейжизни он провел в родном городе Элисе, где и умер в 275 году до н. э. В учении былонемного нового, за исключением некоторой систематизации и формулирования более старыхсомнений. Скептицизм в отношении к чувствам волновал греческих философов ужена очень ранней стадии; единственным исключением были те, кто, подобно Пармениду иПлатону, отрицали познавательную ценность восприятий и превратили свое отрицание вудобный повод для интеллектуального догматизма. Софистов же, в особенности Протагораи Горгия, неопределенность и видимые противоречия чувственных восприятий привели ксубъективизму, сходному с субъективизмом Юма. Пиррон (который очень мудро сделал, ненаписав ни одной книги), казалось, добавил моральный и логический скептицизм к скептицизмув отношении чувств. Как говорят, он утверждал, что никогда не может быть рациональногооснования для того, чтобы предпочитать один порядок действия другому. На практикеэто означает, что надо подчиняться обычаям какой бы то ни было страны, в которойживешь. Современный приверженец этой доктрины ходил бы по воскресеньям в церковь исовершал бы по всем правилам коленопреклонения, но без какого-либо религиозного верования,которое, как предполагается, вдохновляет эти действия. Древние скептики совершаливесь языческий ритуал, даже иногда являлись священнослужителями; как убеждал их скептицизм,нельзя доказать, что такое поведение неправильно, а здравый смысл (который пережилих философию) заверял в том, что это удобно.Естественно, что скептицизм был привлекателен для многих не философски настроенныхумов. Люди видели различие школ и ожесточенность их споров и решали, что все ониодинаково претендуют на познание, которое в действительности недоступно. Скептицизмбыл утешением лентяя, поскольку показывал, что невежда столь же мудр, как и заслуженныеученые. Для людей, которые по своему характеру жаждали откровения, он мог показатьсянеудовлетворительным, но, подобно каждой доктрине эллинистического периода, он рекомендовалсебя как противоядие против всяких тревог. Зачем беспокоиться о будущем? Оносовершенно неопределенно. Вы с успехом можете наслаждаться настоящим; «что будет вбудущем, еще неизвестно». По этой причине скептицизм пользовался значительным успехомв массах.Следует заметить, что скептицизм как философия является не просто сомнением, атем, что можно назвать догматическим сомнением. Человек науки говорит: «Я думаю, чтодело обстоит так-то и так-то, но я в этом не уверен». Человек, движимый интеллектуальнымлюбопытством, говорит: «Я не знаю, каково это, но надеюсь узнать». Философ-скептикговорит: «Никто не знает и никто никогда не сможет знать». Именно этот элемент догматизмаделает эту систему уязвимой. Конечно, скептики отрицали, что они догматическиутверждают невозможность познания, но их отрицания не очень убедительны.Ученик Пиррона, Тимон, однако, выдвинул некоторые интеллектуальные аргументы,на которые с точки зрения греческой логики было очень трудно ответить. Единственнаялогика, допускаемая греками, была дедуктивной, и вся дедукция должна была исходить, каку Евклида, из общих принципов, рассматриваемых как самоочевидные. Тимон отрицал возможностьнайти такие принципы; поэтому все должно было доказываться посредством чегонибудьеще, и все доказательства должны были содержать порочный круг или представлятьсобой бесконечную цепь умозаключений, не имеющую начала. И в том, и в другом случаеничто не может быть доказано. Как видим, этот аргумент подрывает в корне философиюАристотеля, которая господствовала в Средние века.Некоторые формы скептицизма, защищаемые в наши дни людьми, никоим образомне являющимися последовательными скептиками, никогда и не приходили на ум скептикамантичного мира. Они не сомневались в существовании явления и не ставили под вопроссуждения, которые, по их мнению, выражали только то, что мы знаем непосредственно оявлении. Большинство работ Тимона пропало, но два дошедших до нас фрагмента могутиллюстрировать эту точку зрения. В одном говорится: «Явление всегда обладает достоверностью».В другом: «То, что этот мед сладок, я отказываюсь утверждать; то, что он кажетсясладким, я полностью допускаю»190. Современный скептик указал бы на то, что это явлениепросто случается и оно не является истинным или ложным; то, что является истиннымили ложным, должно быть утверждением, а никакое утверждение не может быть настолькотесно связано с явлением, чтобы не заключать в себе возможности быть ложным. По этойже причине он сказал бы, что утверждение «мед кажется сладким» лишь весьма возможно,но не абсолютно достоверно.В некоторых отношениях учение Тимона очень похоже на доктрину Юма: он утверждал,что нечто, никогда не наблюдавшееся, например, атомы, не может быть выведено сдостаточной обоснованностью, но когда два явления часто наблюдаются вместе, одно можетбыть выведено из другого.Последние годы своей долгой жизни Тимон провел в Афинах и умер там в 235 году дон. э. С его смертью школа Пиррона как школа пришла к концу; но его доктрина, несколькоизмененная, была подхвачена, как бы странно это ни показалось, Академией, представлявшейтрадиции философии Платона.Человеком, осуществившим эту изумительную философскую революцию, был Аркесилай,современник Тимона, умерший стариком около 240 года до н. э. То, что большинстволюдей взяло от Платона, – это верование в сверхчувственный интеллектуальный мир и впревосходство бессмертной души над смертным телом. Но Платон был многосторонен, и внекоторых отношениях его можно рассматривать как философа, который учил скептицизму.Платоновский Сократ заявляет, что не знает ничего; естественно, что мы воспринимаем этокак иронию, но это можно принять и всерьез. Многие диалоги не содержат положительныхзаключений и имеют целью оставить читателя в состоянии сомнения. Некоторые, например,вторая половина «Парменида», могут показаться не имеющими цели, за исключением того,чтобы показать, что каждая сторона любого вопроса может утверждаться с равным правдоподобием.Диалектику Платона следует считать скорее целью, чем средством, и если ее рассматриватьтаким образом, она прекрасно может защищать скептицизм. Кажется, именнотак Аркесилай интерпретировал учение человека, последователем которого он, по собственномузаявлению, все еще считал себя. Он лишил Платона головы, но тело, во всяком случае,осталось подлинным.Метод, каким учил Аркесилай, можно было бы охотно рекомендовать, если бы молодыелюди, которые обучались у Аркесилая, не были парализованы этим методом. Аркесилайне утверждал никаких тезисов, но опровергал любой тезис, выдвигаемый учеником. Иногдаон сам выдвигал два противоречивых положения и последовательно показывал, как убедительноможно спорить в пользу каждого из них. Ученик, достаточно энергичный, чтобы восстать,мог бы выучиться ловкости и умению избегать ложных выводов; фактически никто,кажется, не выучился ничему, кроме ловкости и безразличия к истине. Так велико было влияниеАркесилая, что около двух сотен лет Академия оставалась проникнутой духом скептицизма.В середине этого скептического периода случилось забавное происшествие. Карнеад,достойный преемник Аркесилая на посту главы Академии, был одним из трех философов,посланных Афинами с дипломатической миссией в Рим в 156 году до н. э. Он не виделоснования, почему его титул посла помешал бы столь счастливой возможности, и объявил,что прочтет цикл лекций в Риме. Молодые люди, которые в то время стремились подражатьгреческим манерам и овладевать греческой культурой, толпами устремились слушатьего. В своей первой лекции он изложил взгляды Аристотеля и Платона на справедливость,и эта лекция была чрезвычайно поучительна. Во второй лекции он, однако, занялся опровержениемвсего того, что говорил в первой, – не для того, чтобы прийти к противоположнымзаключениям, а лишь для того, чтобы показать, что каждое заключение может бытьоспорено. Платоновский Сократ утверждал, что совершить несправедливость – большее злодля того, кто совершил ее, чем для того, кто от этого страдает. Карнеад в своей второй лекцииотозвался об этом утверждении презрительно. Великие государства, указывал он, сталивеликими благодаря несправедливым агрессивным действиям против более слабых соседей;в Риме этого никак нельзя было отрицать. При кораблекрушении вы можете спасти своюжизнь за счет более слабых, и будете дураком, если этого не сделаете. «Прежде всего женщиныи дети!» – не является принципом, который приведет к собственному спасению, – так,очевидно, думал он. Что бы вы сделали, если бы бежали от побеждающего врага и потерялисвою лошадь, но нашли бы раненого товарища на лошади? Если бы вы были благоразумны,вы стащили бы его с лошади и захватили ее, что бы ни диктовала справедливость. Вся эта неочень поучительная аргументация в устах признающего себя последователем Платона поражает,но она, по-видимому, понравилась настроенным по-современному римским юношам.Одному человеку она не понравилась, и это был Катон Старший, он представлял суровый,непреклонный, глупый и грубый моральный кодекс, при помощи которого Рим разгромилКарфаген. С молодости до преклонных лет он жил просто: рано вставал, занималсятяжелым физическим трудом, ел только грубую пищу и никогда не носил такого платья,которое стоило бы больше ста пенсов. По отношению к государству он был скрупулезночестен, избегал всяких взяток, подкупа и грабежа. Он требовал от других римлян всех техдобродетелей, в которых упражнялся сам, и уверял, что обвинять и преследовать злых –самое лучшее дело для честного человека. Он настаивал, насколько мог, на старой римскойсуровости поведения:«Еще изгнал Катон из сената человека, которого считали достойным быть консулом,именно Манилия, за то, что он среди дня при дочери обнял свою жену. Катон говорил приэтом, что обнимает жену только во время сильного грома».Будучи у власти, он положил конец роскоши и пирам. Он заставил свою жену кормитьгрудью не только собственных детей, но и детей своих рабов, чтобы те, будучи вскормленытем же молоком, могли любить его детей. Когда его рабы были слишком стары, чтобы работать,он безжалостно продавал их. Он настаивал, чтобы его рабы все время либо работали,либо спали. Он поощрял своих рабов ссориться между собой, так как «не мог выносить,чтобы они были друзьями». Когда раб совершал серьезную ошибку, Катон созывал другихсвоих рабов и вынуждал их присудить виновного к смерти; он приводил приговор в исполнениесобственноручно в присутствии тех, кто оставался жив.Контраст между Катоном и Карнеадом был полный: один жестокий вследствие моралислишком строгой и слишком традиционной, другой – низкий из-за морали слишком распущеннойи слишком зараженной социальным разложением эллинистического мира.«Только один Катон был недоволен этим стремлением к разговорам, боясь, что юноши,начавши заниматься красноречием, предпочтут славу за красноречие славе за военные игражданские подвиги... Явившись в сенат, он поставил сенаторам на вид, что в их городебездельно уже долгое время живет посольство, состоящее из людей, способных всякому угодитьв чем угодно. Поэтому следует поскорее принять какое-нибудь решение относительноэтого посольства, чтобы послы, возвратившись в свои школы, учили там детей греков, а детиримлян должны слушаться только законов и старцев, как и прежде.Однако Катон поступил так не из ненависти к Карнеаду, как это утверждают некоторые,но потому, что он вообще не обращал внимания на философию и с насмешкой относился кизучению греческого искусства».По мнению Катона, афиняне были низшей породы, не имели закона; не важно, что онидеградировали из-за пустой софистики образованных людей, но римскую молодежь следуетсохранить пуританской, империалистической, безжалостной и глупой. Однако ему это неудалось; римляне позднее, удержав многие из его пороков, восприняли также и пороки Карнеада.Следующим главой Академии после Карнеада (с 180 года до 110 года до н. э.) былкарфагенянин, чье настоящее имя было Газдрубал, но который в своих сношениях с грекамипредпочитал называть себя Клитомахом. В отличие от Карнеада, который ограничивалсячтением лекций, Клитомах написал свыше четырехсот книг, причем некоторые из нихна финикийском языке. Его принципы казались теми же, что и у Карнеада. В некоторыхотношениях они были полезны. Эти два скептика ополчились против верования в божество,магию и астрологию, которое все более и более распространялось. Они также развили конструктивнуюдоктрину, трактующую о степенях вероятности, хотя наше чувство уверенностиникогда не может быть оправдано – одни вещи кажутся более истинными, чем другие.Вероятность должна руководить нами на практике, ибо благоразумие требует действоватьсогласно наиболее вероятной из возможных гипотез. С этой точкой зрения согласилось быбольшинство современных философов. К несчастью, книги, выдвигающие ее, потеряны, итрудно восстановить эту доктрину по тем намекам, которые остались.После Клитомаха Академия перестала быть «скептической», и со времени Антиоха,который умер в 69 году до н. э., ее доктрины стали в течение столетий практически неотличимымиот доктрин стоиков.Скептицизм, однако, не исчез. Его возродил уроженец Крита Энесидем, пришедший изКносса, где, насколько мы знаем, на две тысячи лет раньше могли быть скептики, развлекавшиеразвращенных придворных сомнениями в божественности «госпожи животных». Датырождения и смерти Энесидема неизвестны точно. Он отбросил доктрины вероятности, пропагандируемыеКарнеадом, и снова обратился к самым ранним формам скептицизма. Влияниеего было значительно; его последователем был поэт Лукиан во II веке н. э., а такженемного позднее – Секст Эмпирик, единственный философ-скептик древности, чьи трудысохранились. Имеется, к примеру, короткий трактат «Аргументы против веры в Бога», переведенныйЭдвином Бивеном в его работе «Позднейшая религия греков» (с. 52–56); об этомтрактате он говорит, что Секст Эмпирик, вероятно, как сообщает Клитомах, заимствовал егоу Карнеада.Этот трактат начинается с разъяснения того, что в своем поведении скептики ортодоксальны.«Мы, скептики, следуем на практике пути, которым следует мир, но не имеем никакихмнений о нем. Мы говорим о Богах как о существующих и даже поклоняемся Богам, нопри этом мы не выражаем никакой веры и избегаем опрометчивости догматиков».Далее он утверждает, что у людей есть разногласия относительно природы Бога: например,некоторые думают, что Он телесен, а некоторые – что Он бестелесен. Поскольку мыне имеем опыта в отношении Его, мы не можем знать Его атрибуты. Существование Богане есть нечто само собой разумеющееся и поэтому требует доказательства. Существуютнесколько запутанные доводы в пользу того, что подобные доказательства невозможны.Далее он разбирает проблему зла и заключает словами:«...те, кто определенно утверждает, что Бог есть, пожалуй, будут принуждены к нечестию.Ибо, говоря, что он заботится обо всем, они признают, что Бог причина зла, а говоря,что Он заботится о некотором или ни о чем, они будут принуждены признать Его либозавистливым, либо слабым, а это, как вполне очевидно, присуще нечестивым».Скептицизм, даже продолжая влиять на некоторых культурных людей примерно доIII века, противоречил характеру эпохи, все более и более обращавшейся к догматическойрелигии и доктрине спасения. Скептицизм был достаточно силен, чтобы посеять в средеобразованных людей неудовлетворенность государственными религиями, но он не обладалничем позитивным даже в чисто интеллектуальной сфере, что он мог бы предположить взаменее. Начиная с эпохи Возрождения, теологический скептицизм у большинства его проповедниковзаменила вера с энтузиазмом в науку, но в античные времена такое добавление,к сожалению, отсутствовало. Не ответив на аргументы скептиков, старый мир отвернулсяот них. Поскольку олимпийцы были дискредитированы, открылась дорога для нашествиявосточных религий, которые соревновались в суеверии вплоть до триумфа христианства.