Мёртвые мальчики из палаты 303

Точка Немо.

Один, два, три, четыре, пять.

Никто не хочет дружить с тупицами.

Шесть, семь, восемь, девять, десять.

Особенно с тупицами, которые не умеют читать, писать, играть на переменках в морской бой и «Висельника».

И никто не хочет иметь сына-имбецила с двойками в дневнике. Все имбецилы — одиночки.

Никто.

Не хочет.

Быть.

Одиночкой.

Но револьвер в русской рулетке однажды должен выстрелить. Так почему не в меня? Вечно сожалеющего, озлобленного, просчитывающего альтернативные варианты.

Если бы я родился в другом месте.

Если бы я родился в другой семье.

Если бы я был умнее.

Все сложилось бы иначе. Бесконечное количество «если», где в моей жизни были бы друзья, улыбки, крепкие объятия, любовь.

Любовь?

Я даже сейчас мало что о ней знаю. Падению Византии, породам собак или всяким древним цивилизациям посвящена куча учебников и энциклопедий. Для любви же такого детального теоретического пособия ещё никто не придумал.

На практике от сего мистического чувства мне своё время доставались только объедки. Отца я не помню, мама тоже рано исчезла, и все тяготы по моему воспитанию на себя пришлось взять бабушке. А она любила меня так, как того позволяли жизненные обстоятельства. Ей всегда чего-то не хватало — денег, еды или здоровья. Поэтому время, выделенное на любовь, довольно сильно сокращалось.

Постольку поскольку, как говорится.

Какого это — быть любимым, а не обузой?

Если рассуждать терминами чёрного рынка, то я чувствовал себя залежалой коробкой ушных раковин. Той самой, которую некуда сбагрить даже за бесплатно.

Это жизнь.

И она была такой всегда, даже до Бочки. Она бурлила, била ключом, но обтекала меня стороной.

Один, два, три, четыре, пять.

Я никогда не мог прочитать утреннюю газету или параграф про конденсатор из домашнего задания по физике. Мне оставалось только считать.

А еще подслушивать. Оглядываться по сторонам, ловить каждое слово, запоминать все, что говорят на уроках, в очередях почтового отделения, в новостях по телевизору, в радио-программе.

Понимая, что никогда не смогу правильно написать слово «квинтэссенция», я учился заглядывать в щели раскрытых дверей, рассматривать пятнышки на чужих галстуках, различать голоса дикторов, озвучивающих фильмы про велоцирапторов. Иногда мне даже казалось, что я знал больше, чем остальные.

Я знал про Точку Немо.

Наполеон умирал на Острове Святой Елены. Ван Гог истек кровью в приюте для душевнобольных. Оскар Уайльд скончался в захудалой гостинице, а Бетховена похоронили хоть и с почестями, но под заунывный Реквием до-минор Керубини.

Ну а я здесь. За линией горизонта, в самом центре ничего.

Посреди тихоокеанской глуши, куда не ходят круизные лайнеры и теплоходы. На географических координатах, где уже миллионы лет не светит солнце. Не блестят рифы, не плавают рыбки.

Точка Немо — это кладбище.

Один.

Два.

Три — километра глубину.

Четыре.

Пять — тысяч километров от восточного побережья Новой Зеландии.

В океаническом полюсе недоступности. Двести шестьдесят три безжалостно сброшенных и потонувших спутника, станции и ракеты. Утилизированы без малейшего вреда окружающей среде.

И я среди них. Заржавевший шуруп, потрескавшаяся стекляшка. Неудачный научный эксперимент в перевернутом, подводном космосе, где не сходится ни одно созвездие.

До сих пор все, что я могу — это считать.

Шесть.

Семь.

Восемь — тонн падающих обломков.

Девять.

Десять — тысяч лет на орбите.

Точка Немо — это место, где умирают космические корабли.

Место, где умру — и я тоже?