Ты теперь моя

Глава 41.

Pov. Тэхен.
Моя мать умерла в родах.
Это все, что я знаю о процессе деторождения. Такой ценой никакие дети мне нахрен не сдались!
На протяжении всего дня Джи не принимает от меня ни одного звонка. И Кая посылает, если через него пытаюсь связаться. Что за женщина? Я, блядь, думать ни о чем, кроме нее не могу. Мыслями там с ней остался. И уехал отнюдь не потому, что мне работать нужно. Дженни давно на порядок выше. Выше всего, что у меня есть. Уехал, чтобы остыть, переварить информацию, не сказать лишнего, дать ей успокоиться.
С тех самых пор, как начался этот день, каждая его минута — действие непонятного часового механизма. То, что я никак не могу контролировать. А мне хочется. Пульс ей замерять, отслеживать сердцебиение, следить за дыханием, настроением, аппетитом, температурой… В идеале, конечно, как можно скорее все это из нее убрать.
Мысль о том, что процесс разрушения может начаться в любую секунду, пугает, блядь, меня, здоровенного бугая, до чертиков. Час проходит, два, три… Я понимаю, что не могу поймать баланс. Только сильнее раскачивает.
Оставляю все на Сехуна и еду в больницу, с намерением застать врача и поговорить с ней наедине. Для надежности звоню и прошу меня дождаться. Благо она осознает, с кем имеет дело, нет нужды подсылать к ней Кая и метать бисер.
Приемные часы окончены. В коридорах тишина. Ни одного «ходячего инкубатора», который для моей нервной системы сейчас — как красная тряпка для быка.
На самом деле я неплохо отношусь к детям. Всю свою сознательную жизнь оказываю финансовую помощь детскому дому, в котором вырос. И это не заслуга воспитателей и учителей. Не благодарочка, как думают многие. Я на собственной шкуре знаю, что значит жить и формироваться как личность в государственном учреждении. Без роду, без племени. Где каждый не просто сам за себя, нередко друг против друга. Я финансирую инструменты развития: спортивные секции, бассейн, музыкалку, танцы и прочее. Это не только помогает найти себя в процессе выживания, но и способно стать тем ключом, который в будущем откроет дверь в лучший мир.
Умом я понимаю, что зачатие и рождение — естественные природные процессы. Кому надо, пусть рожают. Мне в принципе насрать, кто, как часто и сколько детей производит. Загвоздка только в том, что моя Джи через эту мясорубку проходить не должна. Она не инкубатор. Захочет, через пару лет готового ребенка возьмем. Все прочие риски абсолютно необоснованны.
— Как Дженни? — спрашиваю, усаживаясь в кресло напротив.
— Все хорошо. Ей уже лучше.
Улыбается, но меня этими гримасами не проймешь. Хорошо будет, только когда все это закончится.
— Утром вы говорили о каких-то проблемах с ее здоровьем? Что это значит? Какие именно проблемы? Какие риски сейчас? В данный момент это угрожает ее жизни?
— Нет. Угроза существует только для плода. У Джи все показатели в норме. Небольшая анемия, и только. Это частое явление у беременных. Поправимо.
Вижу, что я ей не нравлюсь. Да и она мне тоже. Сидит, мне тут морду корчит и разбрасывается заумными словами.
— Вы уверены?
— В данный момент уверена.
— Что это значит? Какие гарантии? Сколько дней у нас есть, прежде чем это начнет работать в полную силу? — очень стараюсь подбирать слова, хотя так и хочется без разбора, как в старые времена, матом.
Неторопливо склоняя голову влево-вправо, хрущу шейными позвонками.
— Это жизнь, Ким Тэхен. Вечных страховок никому не даровано.
У меня, мать вашу, по спине озноб летит, а она сидит, дальше улыбается. Поджимая губы, медленно вдыхаю разреженный воздух.
— Если с Джи что-нибудь случится, отвечать будешь лично ты.
— Я делаю все возможное, — вижу, что занервничала. Это хорошо. — Сегодня заходила к ней раз пять: все анализы просмотрела, давление измерила, общим состоянием и настроением поинтересовалась, беседу с психологом организовала.
— Вот и хорошо, — произношу, не сбавляя давления. — Если надо будет, спать здесь останешься. Каждую минуту пульс ей замерять и дыхание проверять. Понимаешь, о чем я?
Докторша шумно сглатывает и дергано смахивает ползущие на глаза волосы.
— Понимаю.
— Рад, что мы друг друга услышали.
Дженни встречает меня угрюмым молчанием. Я и не жду, чтобы она что-то говорила. Хочу только прикоснуться к ней, обнять. Но она, черт подери, уворачивается и отходит к окну. Обхватывая руками плечи, замирает спиной ко мне.
Делаю попытки приблизиться.  Фиксирую ее у подоконника. По факту не прикасаюсь. Окружаю, но держу некоторое расстояние. Тепло и запах ее ощущаю. Странно это, пиздец, насколько, что я буквально сгораю от желания сократить эти долбаные миллиметры, чтобы лишь грудью к ее спине прижаться.
— Джи… Дженни, — призываю с той самой интонацией, которая, даже учитывая природную жесткость моего голоса, содержит просительные нотки. — Этот риск неоправдан. Я же о тебе думаю, в первую очередь. Понимаешь? Джи! — выдерживаю паузу, испытывая срочную потребность перевести дыхание. — В будущем я закрою все каналы, распущу братву и куплю дом, который будет только нашим. Слышишь, девочка? Тогда можно будет подумать о ребенке. Возьмём из детдома. Сама выберешь. Захочешь, сразу двоих.
Дженни со свистом выдыхает и стремительно оборачивается. Инстинктивно сокращаю расстояние, пока не утыкается лицом мне в грудь. Вот только она обрывает этот момент практически сходу, толкая меня ладонями. Прилагаю хренову тучу сил, чтобы позволить ей это сделать. Опять-таки минимально. Ровно настолько, чтобы она получила то, чего добивается — в глаза мне заглянула.
— Что ты… О чем ты? Подумать? В будущем? Взять ребенка из детдома? Что ты за зверь?! Ребенок уже есть! Он внутри меня, понимаешь? Он — мой. Наш. Разве для тебя это совсем ничего не значит?
Готовясь к надвигающейся эмоциональной перепалке, совершаю очередной глубокий вздох и беру в фокус ее лицо. Да, сейчас мне нужно нерушимое напоминание о том, кто именно передо мной. Не могу себе позволить на нервах улететь.
— Джи… — подбираю слова. — Это надо исправить.
Но, вероятно, не очень удачно.
— Так ты это называешь? Исправить? Даже обсуждать подобное не собираюсь! Ты не заставишь меня избавиться от ребенка. Нет, Тэ! Это то, в чем я не прогнусь. Хоть в подвал меня посади, хоть сразу застрели! Ты не имеешь права решать за меня. Если тебе ребенок не нужен, это только твои проблемы!
Дженни выходит из последней шкуры. Теряет остатки контроля. А я ведь тоже не железный.
— Не имею права решать? — голос непреднамеренно становится разительно жёстче. — А не кажется тебе, мурка моя, что если я захочу, тебя просто-напросто пристегнут к столу и сделают все, что нужно?
Третий раз в жизни меня бьёт женщина. И третий раз — Дженни. Лупит с такой силой по щеке — в ушах закладывает. От звукового отражения и от боли.
По венам огонь стекает. Душу наизнанку выворачивает. Вместе с ней эмоции все наружу. Но я стою неподвижно. Взглядом ее сжигаю. Впрочем, ей и это глубоко по хрену.
— За одно это предположение тебя ненавижу! Никогда не прощу этих слов! Никогда!
— Ты уж определись: ненавижу, люблю, снова ненавижу, — голос с хрипом обрывается. И я шумно вдыхаю и прочищаю горло, чтобы закончить. — Так не бывает, Джи.
Она качает головой и неожиданно улыбается. Вот только недобрая эта улыбка. Боль свою прячет. Я на нее тоже реагирую, безусловно. Давно заметил, что не могу не отзываться. Грудь, на очередном яростном вздохе, резко вздымается и опускается. Жжение никуда не уходит. Знаю же, что не скоро отпустит, а все равно на что-то надеюсь.
— Тебе-то откуда знать? Что ты знаешь о любви? Что? Ничего! А я сегодня поняла, что бывает. Очень даже бывает!
— Остановись.
Она вроде застывает. Перестает говорить. Но, едва я делаю шаг и возобновляю попытки ее обнять, снова меня отталкивает. Отходит немного в сторону. Смотрит с опаской, которая удерживает меня на месте покрепче любых цепей и канатов.
Не надо меня бояться!
— Дженни…
— Я подаю на развод.
Кажется, ее голос звучит совсем спокойно. А воздух рассекает, подобно хлысту. Остро и звонко. Со свистом опускается, рубцами полосует кожу.
— Ты серьезно думаешь, что сможешь от меня уйти?
— Не отпустишь, я себе что-нибудь сделаю.
Сам не замечаю, как сокращаю увеличивающееся ее трудами расстояние и, впиваясь пальцами в хрупкие плечи, грубо встряхиваю.
— Ты что такое говоришь? Что творишь, Дженни?
— Посмеешь навредить моему ребенку, станешь удерживать возле себя силой — так и сделаю!
— Замолчи! Сейчас же замолчи! Иначе я сам тебя придушу и закопаю!
— Так давай! Что ты печешься обо мне, как ненормальный? Папы больше нет! Отвечать не перед кем. Придуши, и закончим!
— Куда ты летишь, Джи? Куда, мать твою, несешься? Хоть понимаешь, что будишь во мне? На что нарываешься?!
— Плевать мне!
Если бы не парни на дверях в эту чертову палату, на наш крик слетелось бы все отделение. Джи огласка не останавливает. Ее уже ничего не остановит.
Приказываю себе ее отпустить. Это самое трудное, что мне приходилось делать в последнее время.
Отхожу к окну. Собираю в неизрасходованную массу все свои эмоции. Обвешиваю цепями и замками. Пока проделываю эти манипуляции, не сразу улавливаю, что непродолжительная тишина вновь по швам расползается.
Дженни плачет.
Если бы я мог, я бы тоже заплакал. Никто кроме меня никогда не узнает, какую часть нутра она у меня вырвала. Никто и никогда.
— Хорошо, — не озвучиваю больше ничего относительно ее безумного ультиматума выносить этого ребенка. Не хочу развивать тему дальше. Не могу. Судя по громкому дрожащему вздоху за спиной, Джи и так меня понимает. — Но развода не будет. Я от своих слов не собираюсь отказываться. Я тебе свою душу положил, мне обратно не надо.