Вела себя любимая наложница Императора, госпожа Ван, поистине исключительно.
Но, услышав такие слова, Тан Фан все так же невозмутимо ответил:
— Посмею сообщить Благородной наложнице, что родители этого чиновника давно умерли, а старшая сестра замужем, поэтому больше не относится к семье Тан. Другими словами, моей семьи уже и так больше нет.
Подобные слова не могли не развеселить окружающих – многие еле сдерживали улыбки.
Даже госпожа Ван застыла в оцепенении, тотчас забыв о том, что только что собиралась отругать его.
А Тан Фан тем временем продолжил:
— Этот чиновник хочет сказать, что он всего лишь младший магистрат, который способен осмотреть мертвых, но не живых. И раз Благородная наложница говорит так, этот чиновник может приступать к расследованию со спокойной душой.
Он уже был вовлечен в это дело и у него не было ни шанса отвертеться или отказать.
Благородная наложница Ван при всех заявила, что не имеет никакого отношения к произошедшему, что было равносильно публичной клятве. После таких слов вероятность того, что она помешает расследованию Тан Фана, значительно снизилась.
Но Тан Фана не ввели в заблуждение ее слова: он не был уверен в том, что Благородная наложница Ван точно не имеет к этому делу никакого отношения.
Конечно, вот так в открытую отравить принца было бы слишком глупо, но эффективно, а потому не следовало отметать эту версию. Госпожа Ван стояла во главе Императорского гарема. Даже если бы принц умер, Император возможно бы не стал призывать ее к ответственности и нашел бы сколь угодно отговорок, чтобы защитить ее. В таком случае, почему госпоже Ван было и не рискнуть?
Другими словами, дело это могло оказаться вовсе не сложным, но поскольку в него было вовлечено столько влиятельных людей, оно, пожалуй, стало настоящей головной болью для Тан Фана.
Вообще, подобные дела были не в компетенции Тан Фана. Их обычно брали на себя Министерство наказаний или Судебная палата. Но поскольку его порекомендовал сам Ван Джи, который, в свою очередь, являлся человеком Благородной наложницы Ван, ни один из присутствовавших здесь первых министров не решился выступить против воли Императора. Все в зале хранили гробовое молчание и не смели возражать.
