Рассвет на пятом этаже

Тридцать девять. Гроза ночью

Ночью над Дольненском разразилась гроза.

Галя проснулась от резко ворвавшегося в комнату холода, от которого не спасало лёгкое стёганое одеяльце. Как бы она ни куталась, ни подтыкала одеяло, пронизывающий холод никуда не девался и, кажется, становился только злее, просачивался в её уютный кокон и заставлял кожу вспучиваться мурашками. Это – ветер, завывающий на улице. Может быть, он зародился невидимым клубком над мирной поверхностью речки, рос и набирался энергии, чтобы теперь задувать в оставленную открытой форточку. Он облетел пойму, собрал и преумножил прохладу речки, потревожил ивняк – и влетел в человеческое жилище. Может быть, по ошибке – заблудился в темноте.

Ночь как будто превратила оконное стекло в чёрно-синюю смальту, густо сплавив его с окислом кобальта. Или за ним – пустота. Капли дождя часто-часто-часто ударяются в это стекло, так что кажется, оно само воспроизводит этот звук, оно само по себе барабанит. Только гром, прикатывающийся издалека и заставляющий стёкла дрожать и звенеть, напоминает, что ни окно, ни комната не обособлены от большого мира – потому что есть где-то это «далеко».

Гроза напугала Галю и прогнала прочь сон. В детстве ей говорили, что в открытую форточку может влететь шаровая молния, опасный своей непредсказуемостью загадочный сгусток энергии. Поэтому всякий раз в грозу Галя проверяла, затворены ли форточки.

Она откинула одеяло и опустила босые ноги на остужённый сквозняком пол. Переполошённая грозой Мика забилась в угол постели, уподобилась невнятной кляксе (потому что в темноте все кошки – серые) и сверкала испуганными глазами-маленькими-лунами.

Когда вдали сверкнула ломанная, мертвенно-бледная, голубоватая по краям, линия молнии и на мгновение окатила спальню вспышкой света (вернув Мике её пятнистый окрас), кошка издала настороженное утробное рычание. Галя захлопнула форточку и отшатнулась – испугалась, что вот-вот на неё посыплются осколки – затем зажмурилась и стала считать про себя секунды.

Ра-два-три-четыре-пять-шесть-семь.

Семь...

Семь делится на три – два с половиной километра. Молния ударила на том берегу, наверное, где-то в полях близ Первинского. Гром от неё тяжело прокатился в тучах. Вот почему, наверное, в древности считали, что это грохочет колесница Илии-пророка. Он проезжает по небу на своей колеснице, запряжённой оленями, и мечет разряды молний в хозяйничающих на Земле бесов. Это грозный языческий бог-громовержец измельчал и стал всего лишь каким-то пророком.

В окно колотился дождь (или скребли ветки деревьев).

Яркая, как свет ртутной лампы, вспышка молнии выхватила из темноты белый подоконник. Лучи просочились в комнату и разметались от окна прозрачной призмой. Всё, что было белое в спальне, на короткий миг осетилось по-особенному белым: пресловутый подоконник, постель, фрагмент потолка.

Раз-два-три-че...

Задребезжали стёкла.

На этот раз молния подобралась гораздо ближе.

Галя бросилась в постель и замоталась в успевшее слегка остыть одеяло. Тёплая Мика свернулась под боком, всё ещё навострив треугольные ушки.

В окно, не унимаясь, стучались невидимые в темноте капли. Смальта, окрашенная кобальтовым окислом, шипела, выла и вспыхивала бело-голубыми росчерками.

Галя высунула руку из одеяльного кокона (из защитной брони – в холодное внеодеялье), и её ладонь нащупала мобильный телефон на тумбочке. Телефон рыкнул, когда она отсоединила кабель зарядки, дисплей ослепил белёсым свечением – чуть менее белёсым, чем вспышки молний.

Максим Тресвятский в сети.

Галя Вешнякова, 00.45:

Не спишь?

Максим Тресвятский, 00.50:

Нет. Ищу работу. Ты чего не спишь?

Галя Вешнякова, 00.51:

Страшно.

Максим Тресвятский, 00.53:

Грозы испугалась что ли? Не бойся, солнышко.

закрой окно и ложись спать

Галя улыбнулась экрану телефона, бледно освещавшему её улыбку, отключила и отложила телефон обратно на тумбочку. Повернулась на бок.