Рассвет на пятом этаже

Сорок девять. Исповедь Тресвятского

Максу предложили сопроводить Юру до больницы, но он отказался – спросил только, куда именно везут, хотя и сам прекрасно знал, что в ЦГБ. Куда ещё-то – а больше некуда. «Скорая» отъехала от подъезда, Макс проводил её задумчивым взглядом, дрожащей рукой поднося к губам очередную папиросу. Он судорожно впился в её примятый кончик, втянул душный горький дым, а когда отнял папиросу ото рта и выдохнул, губы расслабленно разнялись с лёгким причмокиванием.

Бросив докуренную папиросу под ноги, Макс зашёл в подъезд и поднялся к себе.

Живот сводило т голода. «Ещё бы – не есть целый день», – подумал Макс. В животе пусто урчало, но несмотря на это есть по-прежнему не хотелось. Если Макс, решивший заморить себя голодом, съест хотя бы крошку, то ему станет ещё мерзче от самого себя, такого безвольного.

Как маленький ребёнок, он рассматривал свои руки, контуры которых размывались белым шумом полусумрака, полнившего квартиру. Были только полусумрак и он, а ещё – бледный квадрат окна, пасмурность, замкнутая в котором, источала рассеянный белёсый свет. Небо, вырезанное окном, постепенно мрачнело, темнело. Закат подсветил пыльную тучу, лучи заходящего солнца легли на неё, как золотое напыление. Там, где не светилась, туча была аметистово-лиловой.

Макс лежал на диване, рассматривал свои вытянутые вверх руки, в которых похрустывали суставы, а у него во рту дымилась папироса. Сизый дым, сизый сумрак сгущался, размывал очертания рук, менее резкими становились тени жил, выпуклые костяшки. Руки как будто постепенно стирались. Он – исчезал; растворялся.

Кривая усмешка оттого, что смеяться не над чем: он – щепотка соли в бульоне вселенной.

Вот он существует, вот он живёт, что-то делает – и всё такое мизерное, такое никчёмное, и жизнь его никчёмная. Есть он, нет – вселенная и не заметит. Он просто, как из праха в прах, канет в холодном безмятежном пространстве. Это единственный верный выход, когда изменить ничего уже нельзя. Он грязь, и из этого скверного города ему не выбраться – но можно покинуть досадную мясную избушку, скорбную мясистую хатку. Можно навеки залечь в неродящую почву, протравленную натрием, хлором, магнием и цинком, и быть придавленным гранитной глыбой, фундаментом безразличной железобетонной многоэтажки, быть попёртым тысячами ступней, тем самым достигнув состояния полного покоя, абсолютной свободы, если угодно. Что, если в этом и есть смысл жизни – в стремлении к покою и конечном его достижении?